Возвращение призраков - Джеймс Герберт

Он добрался до двери, прямо-таки наткнулся на нее, рука ударилась о грубое дерево. Онемевшей ладонью Фелан нащупал железное кольцо, которое следовало повернуть, чтобы открыть защелку.

Он нащупал его — но не мог повернуть.

Уронив трость, чтобы ухватиться обеими руками, ирландец попробовал снова. И снова кольцо показалось вросшим в дерево, оно не поворачивалось…

Смешно. Когда он входил в церковь, повернуть кольцо не представляло никаких трудностей. Все дело в панике. Чтобы справиться с кольцом, нужна особая сноровка.

Фелан почувствовал, что за спиной кто-то есть, уловил медленное, неторопливое движение по проходу. Послышалось шарканье, ноги волочились по камню, и… не может быть, не может быть, мертвые не могут… он услышал вдохи и выдохи, хриплое, неровное дыхание, словно в разложившихся легких было слишком много дыр, а прогнившее горло пересохло, заскорузло, расслоилось…

Фелан чуть повернул голову — только чуть-чуть, потому что не хотел видеть черную фигуру, многовековой труп, сохранившийся в холоде своей каменной могилы, не желал убеждаться в своих подозрениях в том, что мертвое существо из его воображения идет за ним, — и что-то действительно увидел — что-то, ничего определенного, ничего такого, что можно было бы назвать реальным существом, но это что-то тяжело двигалось к нему.

Нет! Невозможно!

Фелан возился с железным кольцом Оно подалось на какой-то дюйм, и он нажал сильнее. Кольцо повернулось, и послышался металлический щелчок. Фелан навалился на дверь, бессмысленно, глупо чувствуя, что это сзади подходит все ближе, и ближе, и ближе. Он напряг все силы, его руки тряслись, плечо вжалось в дерево двери.

«Мертвецы не дышат, — кричал его ум, — почему же я слышу его дыхание, почему чувствую этот зловонный запах?»

И почему он ощутил, как к нему тянется костлявая рука и клочья иссохшей плоти падают с нее на пол, как конфетти?

— О святая Мария… — простонал ирландец и вспомнил, что дверь открывается внутрь.

Он потянул на себя, ударив дверью колено, выскользнул наружу и захлопнул дверь за собой. Казалось, что с другой стороны кто-то скребется о дерево.

Фелан не стал дожидаться в притворе. Холод здесь был как в морозильнике, и ирландца обуревал иррациональный страх. Ему казалось, что, пробудь он здесь еще немного, все члены окончательно окоченеют и не смогут двигаться. Кроме того, повторял он себе, оставаться нет никакого смысла…

В два шага он добрался до двери наружу и на этот раз не возился с ручкой. Дверь легко открылась, и он, шатаясь, вышел и рухнул на покрытую гравием дорожку. Но все равно не остановился, а пополз мимо могил, царапая колени и руки о гравий, повторяя про себя, что это безумие, что по церкви не может разгуливать призрак, что все дело в его разыгравшемся воображении, внезапном помрачении рассудка, вызванном прочитанными днем ужасами. Духи, злые или добрые, не принимают такую форму — они не сдвигают надгробных камней, не дышат и не преследуют. Безумие. Безумие. Безумие!

Его мозг был переполнен переживаниями, и Фелан не заметил тумана вокруг.

33

Переход от сна к бодрствованию был внезапным. Только что глаза Эша были закрыты, а в следующий момент он уже смотрел в потолок.

Секунду или две он лежал не двигаясь, собираясь с чувствами, его ум был как чистое полотно. Потом вдруг события и обстоятельства восстановились в памяти. Эш снова закрыл глаза и приложил к ним руки, стараясь привести в порядок переполнявшие его мысли.

Он начал понимать, что вокруг происходит.

Оторвав руки от глаз, Эш удивился, почему в комнате так темно. Как долго он спал?

Встав с кровати, он подошел к окну и отдернул занавески. Тело напряглось, когда снаружи он увидел туман — желтоватую, клубящуюся мглу, окутавшую дома и муниципалитет на другой стороне лужайки. Мгла кружилась и лениво плыла, и в ней было что-то зловещее. Ее сверхъестественность усиливалась абсолютной тишиной вокруг, полным отсутствием всякой обычной деятельности. Ни шагов, ни голосов, ни перекликающихся птиц, ни уличного движения; даже в самой гостинице не слышалось обычного приглушенного шума из бара внизу.

Эш отвернулся от окна, встревоженный туманом и принесенной с ним тишиной, и заметил на кровати спящую фигуру.

Грейс лежала на боку, согнув одно колено, гладкое бедро приподнимало юбку, блузка была расстегнута, открывая изгиб груди; тени скрывали интимные части, которые он целовал и ласкал. При виде ее Эш вновь почувствовал желание, и собственная нагота возбудила его. Но с желанием пришло воспоминание о проникновении в ее сознание, о проникновении в ее тайну, которую Грейс скрывала от самой себя. Он подошел и опустился у кровати на колени.

— Грейс.

Но это было сказано слишком тихо, чтобы разбудить ее.

Эш коснулся ее плеча и тихонько потряс.

— Грейс, — позвал он снова, погромче.

Она пошевелилась, чуть приподняв подбородок и раздвинув губы.

— Проснись, Грейс.

Кончиками пальцев он откинул с ее щеки прядь волос.

Ее гладкий лоб нахмурился, Эш уловил, как ресницы Грейс задрожали и глазные яблоки задвигались под веками. Она что-то пробормотала, возможно его имя, и медленно открыла глаза. При виде Эша Грейс протянула руку и погладила его бедро, ее губ коснулась улыбка. Грейс повернулась и разогнула колено, так что черные волосы между ног больше не скрывались в тени. Он хотел прикоснуться к ней, хотел погладить рукой промеж бедер и снова ощутить ее влажность.

Но вместо этого сказал:

— Нам нужно идти.

Она не убрала руки, но снова нахмурилась.

Эш наклонился поцеловать ее, и ее губы с нетерпением встретили его. Снова желание чуть не захлестнуло Эша, заслонив другие мысли, другие дела, но глубокая внутренняя тревога усилила его решимость. И даже теперь он удивлялся силе своего чувства к Грейс. Этого не должно было случиться, он не должен был допустить этого; так долго в нем вырабатывался иммунитет к любви, а теперь эта прелестная, такая ранимая женщина проскользнула через воздвигнутую им психологическую защиту и стала частью его жизни, словно прошлый урок ничему его не научил. Эшу страстно хотелось продолжить любовь с этой женщиной, хотелось забраться под простыни и крепко прижать ее к себе, спрятаться от страха и от открытия, скрывающегося за пределами этой безопасной комнаты. И все же он знал, что это ложная надежда, что освобождение Грейс от внутренней болезни может состояться только через уничтожение причины этого недуга. Их обоих мучило прошлое: его — собственная ложная вина, смущавшая память воспоминанием о трагической смерти сестры, а Грейс — нечто такое, что она скрывала даже от себя самой. Возможно, она и сама не отдавала отчет в том душевном смятении, которое таила в себе, но подсознание знало о нем слишком хорошо.