Маленькая жизнь - Ханья Янагихара

Пятнадцать лет назад, когда они познакомились в прокуратуре, Родс выглядел как игрок в лакросс, весь мышцы и сухожилия, но, начав работать в банке, обрюзг, внезапно постарел.

– Ты хочешь сказать «костлявым», – говорит он.

Родс смеется.

– Я бы не отказался быть костлявым.

За стол садятся одиннадцать человек, и Родсу приходится принести кресло из кабинета и скамейку из гардеробной Алекс. Он знает, у Родса всегда так: прекрасная еда, цветы на столе, и все-таки всегда что-то идет не так, приходят нежданные гости, не хватает мест: Алекс пригласила кого-то, с кем только что познакомилась, и забыла сказать Родсу, Родс сам сбился со счета – и вот то, что обещало быть парадным чопорным ужином, превращается в хаотичные посиделки.

– Черт! – говорит Родс. Как всегда, он единственный, кого это заботит.

Алекс сидит по левую руку от него, и они говорят о ее работе: она была директором по связям с общественностью в модном доме под названием «Ротко», но только что ушла оттуда, к отчаянию Родса.

– Не скучаешь еще? – спрашивает он.

– Еще нет, – отвечает она. – Родс не очень доволен, – она улыбается, – но он привыкнет. Я решила посидеть дома, пока дети маленькие.

Он спрашивает о загородном доме, который они купили в Коннектикуте (еще один источник кошмаров для Родса), она рассказывает ему про ремонт, который длится уже третье лето, он мычит в знак сочувствия.

– Родс говорил, ты хотел купить дом где-то в Колумбии? Уже купил?

– Нет еще, – отвечает он.

У него был выбор: либо купить дом, либо вместе с Ричардом отремонтировать первый этаж, довести до ума гараж, сделать тренажерный зал и бассейн с постоянным течением, чтобы можно было плыть на месте, – и в конце концов он выбрал переделку первого этажа. Теперь он каждое утро плавает в полном одиночестве; даже Ричард не заходит в тренажерную часть, когда он там.

– Мы сначала хотели подождать с домом, – признается Алекс, – но у нас не осталось выбора: пока дети маленькие, им нужен дом с садом.

Он кивает, он уже слышал эту историю от Родса. Иногда ему кажется, что он и Родс (он и любой его ровесник в фирме) проживают параллельные версии взрослой жизни. Их миром управляют дети, маленькие деспоты, чьи нужды – школа, лагерь, хобби, репетиторы – диктуют каждое решение, и так будет продолжаться еще десять, пятнадцать, восемнадцать лет. Дети обеспечивают их взрослые годы постоянным и неотменяемым направлением, целью: они определяют, когда и на сколько ехать отдыхать; останутся ли свободные деньги, и если да, то как их потратить; они определяют каждый день, год, жизнь. Дети – это своего рода картография. Все что тебе остается, – следовать карте, которую они вручают тебе в день своего рождения.

Но у него и его друзей детей нет, и потому мир перед ними громоздится бесчисленными возможностями, буквально не давая прохода. Без детей статус взрослого никогда не может быть незыблемым, бездетный взрослый сам для себя создает взрослость, и как бы весело это ни было порой, это все же состояние постоянной зыбкости, постоянного сомнения. Во всяком случае для некоторых – например, для Малкольма, который недавно показывал ему список пунктов за и против детей, который они составили с Софи, примерно такой же, какой он составлял четыре года назад, когда решал, жениться или нет.

– Не знаю, Мэл, – сказал он, выслушав все пункты списка. – Кажется, что все причины иметь детей – потому, что так надо, а не потому, что ты их хочешь.

– Конечно, я считаю, что так надо, – сказал Малкольм. – Разве тебе никогда не кажется, что мы сами живем как дети, Джуд?

– Нет, – сказал он, и это была правда: его нынешняя жизнь была так далека от его детства, как это только возможно. – Это твой отец в тебе говорит, а не ты сам, Мэл. Твоя жизнь будет ничуть не менее ценной или оправданной, если у тебя не будет детей.

Малкольм вздохнул.

– Может быть, ты прав. – Он улыбнулся. – В смысле, я на самом деле не хочу детей.

Он улыбнулся в ответ:

– Что ж, всегда можно подождать. Может быть, в один прекрасный день ты усыновишь унылого тридцатилетнего оболтуса.

– Может быть, – снова сказал Малкольм. – В конце концов, как я слышал, кое-где это вошло в моду.

Алекс вдруг извиняется и уходит на кухню помочь Родсу, который зовет ее оттуда со все возрастающей настойчивостью и паникой – «Алекс. Алекс! Алекс!!!» – и он поворачивается к соседу справа, которого не помнит на других вечеринках Родса, это темноволосый мужчина со сломанным (вероятно) носом: нос сначала решительно стремится в одном направлении, после чего где-то посредине не менее решительно меняет его на противоположное.

– Калеб Портер.

– Джуд Сент-Фрэнсис.

– Дайте отгадаю: католик?

– И я отгадаю: не католик.

Калеб смеется:

– И будете правы.

Они разговаривают; оказывается, Калеб только что переехал в Нью-Йорк из Лондона, где провел последние десять лет в качестве президента дома моды, а теперь будет возглавлять «Ротко».

– Алекс очень любезно и внезапно пригласила меня вчера, и я подумал, – он пожимает плечами, – почему бы и нет? Хороший ужин в приятной компании против гостиничного номера, где я буду бессмысленно пялиться на описания недвижимости.

Из кухни доносится литавровый звон упавшего металла, Родс чертыхается. Калеб смотрит на него с улыбкой, поднимает брови.

– Не беспокойтесь, – говорит он. – Обычное дело.

Остаток вечера Родс пытается наладить общую беседу, но у него ничего не выходит – стол слишком широк, друзья недальновидно усажены рядом друг с другом, – так что он продолжает общаться с Калебом. Калебу сорок девять, он вырос в округе Марин, в Калифорнии, жил в Нью-Йорке, когда ему было чуть за тридцать. Он тоже закончил юридическую школу, но, по его словам, ничего из выученного ни разу не использовал в работе.

– Никогда? – переспрашивает он. Он всегда скептически относится к таким заявлениям, когда люди утверждают, что юридическая школа – пустая трата времени, ошибка длиной в три года. Хотя и понимает, что сам он необычайно сентиментален в этом отношении – ведь юридическая школа дала ему не только заработок, но и, во многом, саму жизнь.

Калеб задумывается.

– Нет, может быть, неправильно говорить «никогда», но не так, как можно было ожидать, – произносит он наконец. У него глубокий, осторожный, медленный голос, одновременно успокаивающий и таящий неясную угрозу. – В какой-то мере из всего этого мне пригодилось гражданское процессуальное право. У вас есть знакомые дизайнеры?

– Нет, – говорит он, – но у меня много друзей-художников.

– Ну вот, значит, вы знаете, что они совсем по-другому устроены – чем лучше художник, тем выше вероятность, что он совершенно не приспособлен к бизнесу. И это действительно так. За последние двадцать с чем-то лет я работал в пяти модных домах и с увлечением изучал модель их поведения – неспособность считаться со сроками, оставаться в рамках бюджета, управлять людьми, – которая повторяется настолько закономерно, что начинаешь задаваться вопросом, то ли это непременное условие получения работы, то ли сама работа располагает к такого рода пробелам в жизненных навыках. Так что в моем положении остается только выстраивать внутри компании систему управления, вынуждающую соблюдать правила под страхом наказания. Не знаю, как объяснить: им невозможно сказать, что поступать так-то и так-то хорошо для дела, для них это ничего не значит, для большинства во всяком случае, хотя они и будут уверять, что все понимают. Поэтому приходится устанавливать правила в их собственной маленькой вселенной и убеждать их, что, если они не будут следовать этим правилам, их вселенная развалится. Пока их удается держать в этом убеждении, они делают все, что тебе от них надо. Меня это сводит с ума.

– Тогда зачем же с ними работать?

– Потому что они настолько иначе думают. Безумно интересно за ними наблюдать. Иные из них буквально малограмотны, пишут записки, в которых предложения составлены кое-как. Но потом ты видишь, как они рисуют, или драпируют, или просто комбинируют цвета, и это… не знаю. Это чудо. Не могу объяснить иначе.

– Да, я знаю, как это бывает, – говорит он, думая о Ричарде, о Джей-Би, о Малкольме, о Виллеме. – Как будто тебе разрешили заглянуть в такое мышление, для которого ты даже языка не представляешь, куда там слово вставить.

– Именно, – соглашается Калеб и в первый раз улыбается ему.

Ужин заканчивается, все пьют кофе, и Калеб готовится встать из-за стола:

– Мне пора. Кажется, я все еще живу по лондонскому времени. Рад был познакомиться.

– Я тоже, – отзывается он. – С удовольствием побеседовал с вами. Удачи с установлением гражданского управления в «Ротко».

– Спасибо, удача мне понадобится. – И, уже вставая, он спрашивает: – Поужинаем как-нибудь вместе?

На мгновение его парализует страх. Но он тут же упрекает себя: что за глупости. Калеб только что вернулся в Нью-Йорк, он же сам знает, как трудно найти кого-то, с кем можно поговорить, найти новых друзей – в твое отсутствие все старые друзья обзавелись семьей, стали чужими. Он просто хочет поговорить.