Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Мама, а можно не одеваться? Без шляпок идти? — перебила её Лида. — Варя, Надя, берите зонтики, идёмте… Alexis, где ты? Хочешь с нами гулять?

Надя с сёстрами была в это утро в гостях у Лиды. Девицы шумною и яркою толпою высыпали на двор, поджидая Татьяну Сергеевну. Алёша тоже был с ними.

— Будемте кататься с соломы, mesdames! — весёлым шёпотом уведомляла всех Лида. — Вы катались когда-нибудь с соломы?

— О, мы постоянно катаемся с соломы! — отвечала Надя с увлечением. — Только у нас ключник Михей большой ворчун: как увидит, что мы катаемся, сейчас начинает браниться. Говорит, омёты обиваем.

— О, наш ключник тоже ужасный ворчун, я его терпеть не могу, — подхватила Лида. — Смотрит каким-то инквизитором… Знаете, это во всеобщей истории были инквизиторы. Ведь вы учили всеобщую историю? Такой странный… всё лампадки зажигает и читает псалтырь в очках. Я его ужасно боюсь… А всё-таки никогда не слушаюсь и всегда катаюсь с соломы, — заключила Лида с звонким хохотом.

Татьяна Сергеевна вышла в шляпке, перчатках и бурнусе, опираясь на зонтик с тростью; она едва поспевала своим тучным задыхающимся телом за проворною беготнёю девиц, которые всю дорогу шептались, смеялись и весело болтали. Только один Алёша шёл около неё задумчивый и молчаливый, внимательно вслушиваясь в болтовню девиц.

— Ну ты мой отшельник, — обратилась к нему Татьяна Сергеевна с необычною ласкою. — Что ж ты не бегаешь и не играешь с моими птичками? Nadine, вы ему ближе всех под пару, что вы его не расшевелите… Такая хорошенькая и молоденькая, да ещё кузина, должна мёртвого развеселить. Как ты думаешь об этом, Alexis?

Алёша покраснел до ушей и до белков глаз и растерянно облизывался, усиливаясь улыбнуться.

— Нет, ma tante, я ничего не могу с ним сделать, — с серьёзным сожалением отвечала Надя. — Я уж приставала, приставала к нему, стыдила его, что он такой нелюдимый, он меня не хочет слушать. Он меня, кажется, считает глупой девочкой и больше ничего, — добавила она с доброй улыбкой.

— Вот ещё! — вспыхнул Алёша, окончательно сконфуженный. — Никогда я вас не считаю… Разве я могу вас считать? Вы сами знаете, что это неправда… Зачем же вы говорите?

— Mesdames, вы знаете, что он мне ежедневно читает мораль, как дурно наряжаться, и советует поступить в сёстры милосердия, — беспечно хохотала Лида.

— Ты всё лжёшь, Лида, — с досадой отговаривался Алёша. — Я тебе никогда этого не советовал. А конечно, противно смотреть, как взрослая девушка только и возится, что с ленточками да кружевцами.

— Ох, Господи! Как мы разгневались, — продолжала Лида тем же шутливым тоном. — И наш философ умеет гневаться… Ведь правда, mesdames, философ должен быть всегда спокоен и вежлив, особенно с девицами… Слышите ли, monsieur Alexis? — дополнила Лида, лукаво смеясь.

— Я ничего не слушаю, что ты врёшь, и прошу тебя не обращаться ко мне! — решительно отвечал Алёша.

— Mon cher, ты бы хоть поцеремонился немного в своих выражениях при матери и при посторонних девушках! — с внушительным неодобрением заметила Татьяна Сергеевна. — Я начитаю замечать, что твоя нелюдимость обращается в какую-то дикость и ты совершенно теряешь манеры ребёнка хорошего дома. Всё это очень хорошо, все там твои мечтания и увлечения, но всему есть время и границы. Сестра из участия к тебе старается отвлечь тебя от твоих странностей, а ты отвечаешь ей дерзостями, которые не употребляются в порядочном доме. Всё это может идти какому-нибудь Дёмке, в котором, кажется, ты видишь свой идеал, но никак не тебе. Благодаря Бога, ты получил не такое воспитание, чтобы подражать мужичонкам.

Алёша не отвечал ни слова и шёл молча, понурившись. На гумне была целая война. Новая огромная рига, так не вовремя затеянная Иваном Семёновичем, была, наконец, отстроена; четырёхконная американская молотилка поставлена и пущена. Сквозь шесть настежь отворённых ворот риги выносились клубы пыли, шум и грохот. В полутьме, сквозь едкую пыль, неясно мелькали потные лошади и соломенными пучками при ушах, тяжко, но дружно ворочавшие огромное скрипучее колесо привода. Мальчишки, сидевшие на водилах, орали на лошадей и махали хворостинами изо всех своих силёнок. Колёса и блоки вертелись с глухим гулом, ремни сновали, железные зубья барабана щёлкали и мелькали с неуловимою быстротой. Весь зад риги был завален снопами, усиливавшими темноту; высокий работник, почерневший от пыли, с головой, перевязанной платком, сильными и частыми взмахами совал в барабан тяжёлые снопы, которые бабы подносили ему сзади. Туча пыли, зерна, хоботьёв, перебитой соломы вытаскивала с другой стороны из разинутой железной пасти, обдавая собою кучу баб, проворно разгребавших солому. Точно ненасытное зубастое чудовище безостановочно пожирало и выплёвывало снопы за снопами.

— Гони, гони жёстче! — отчаянно покрикивал на погонщиков рослый задавальщик, обливаясь грязным потом, и его пронзительный, на версту слышный свист покрывал на мгновенье шум колёс и крики мальчишек.

— Погоняй, не зевай! Не рви рывом, бери вагом! — поддерживал его хриплый, но властительный голос ключника Ивлия. И лошади, и бабы рвались из сил, ходенем ходили грабли, торопливо отгребая кучи соломы, ежеминутно выраставшие пред зевом барабана.

Худощавая, но завзятая маленькая бабёнка, перегнувшись вдвое, залепляемая, будто дробью, тучами вылетавшего зерна и пыли, работала под самым барабаном, снуя, как юла, проворными граблями. Штук шесть других баб перехватывали от неё солому, взбивали и ворошили её, проскребали невеяное зерно, отгребали его в кучу. Две молодки в башмаках и цветных платьях, стоявшие с носилками в воротах риги, в стороне от пыли, едва успевали относить солому в омёт.

— Ну, ну, бабы! — ободрил Ивлий, переходя от одних к другим. — Раструсывай хорошенько, не тащи волоком!

На двух токах шла такая же ожесточённая война цепами; там били гречиху. Народу согнали гибель, чтобы разом покончить с молотьбой. Саянки в клетчатых понёвах, однодворки в миткалевых рубашках и монистах, господские в красных суконных сарафанах и замашних рубашках, — все были нагнаны на токи. Разбив копны по просторному току в десять верёвок, разноцветная и разноголосая толпа баб переливалась по очереди от одного края тока к другому. Высоко взмахивали в воздухе десятки цепов с мотающимися билами, высоко взлетали туда же тучи зерна и хоботьёв и дождём сыпались сверху. Будто крупною дробью частили цепы по сухому току. С этим глухим и сухим стуком сливался в один сплошной гул безостановочный говор и смех молотильщиц, разносившийся словно с базарной площади в воскресный день, далеко кругом.

Суровая рябая фигура старосты Тимофея, в новом синем армяке, как подобает старосте, в высокой поярковой шапке, с длинной палкою в руке — мужицким символом почёта и власти — распоряжалась на току. Сколько ни заговаривали с ним весёлые молодки, как ни пытались втянуть его в неумолчную бабью перепалку, не поддавалась бабьим увёрткам каменная натура Тимофея.

— Ну вы, сороки, полно стрекотать… Бей жёстче! — покрикивал он в ответ на заигрыванье баб. — Части, части цепом.

— Эх, Тимофей Фёдорович! — кричала на весь ток Аспазия села Пересухи, весёлая и разбитная однодворка Фёкла, в кумачовом сарафане и алом платке с длинными концами на голове. — Что ты всё «но» да «но»! «Но»-то мы давно слыхали, а «тпру» что-то не слыхать.

— Ишь ты гладёна выискалась! — неодобрительно ответил Тимофей. — На таких кобылах возы в губернию возить, не то что гречиху молотить. Только глаза продрала, уж «тпру» захотелось. Я те дам «тпру»! Видела вот эту орешину! — добавил Тимофей, легонько приподняв свою ореховую палочку.

— И что ты, Фёдорыч, такой-таки сердитый! — равнодушно продолжала Фёкла, не прерывая работы. — У меня, брат, у самой руки голодки; я вот слыхивала от людей, что и у орешинки два конца…

— Оба и обобью об тебя, об демона! Ты у меня на току не хозяйничай»! — грозился Тимофей.

— Девки! Должно, никто из вас не поласкал дядю старого, — весело обращалась между тем Фёкла к своим бабам. — Ишь он встал-то невесело, рычит что Серка цепной…

Тимофей уже был на другом конце тока и не слыхал любезностей Фёклы.

— Чего пристала, подумаешь, к человеку! — зацепила Фёклу старая хозяйка Ивана Мелентьева, сердитая баба низенького роста, чёрная, как арапка, и сухая, как копчёный сельдь. — У, беспутная! Он-таки начальный человек есть поставлен. Чего брехать без пути… Он тебе не девка.

— Опять же и старичок он у нас, бабы, смирный, — поддержала Арину другая баба, из спасских.

— Уж такой смирный! — подхватила Фёкла. — Спать, девки, ляжет — голосу не слыхать!

— Вас, однодворок, не учить — вы снова путём не обобьёте, — говорили наперерыв спасские и пересухинские бабы. — У вас по четыре бабы на загон выходят, десятины в день не свяжут. Однодворческая работа известна!