Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Али вы на нас, цуканши, работаете? — огрызалась Фёкла, поддержанная своими однодворками. — Я тебя, лягушку, на всякой работе задавлю. С чего и работать-то вам, дивлюсь: круглый год щи пустые хлебаете, на Велик день только солицы посыпаете. Вы, цуканши, и духу-то мясного не знаете, какая она есть не свете свежина.

— То-то вы за наших ребят и норовите своих девок отдавать, — отстаивали себя господские. — У вас девки-то в миткале ходят, а на гумне все мыши передохли, мыша покормить нечем.

— Уж это какая однодворка, что за цукана идёт, за хама! — кричали однодворки. — Самая какая ни есть лядащая, что никто из своих брать не хочет, та-то разве за ваших пойдёт. Наша кровь дворянская, а у вас, цуканов, кровь чёрная и жилы пенёчные!

— Должно, это про вас сложено: дворяны — пустые карманы, — смеялись спасские.

На другом конце тока работа шла серьёзнее. Приземистый мужик с широкою костлявою спиной, в белой рубахе, насквозь мокрой от пота, и белых портах, ходил с своими тремя бабами на крайней верёвке. Не поощряя бабьей стрекотни, нагнув, как вол, косматую голову, он двигался вдоль верёвки на своих крепко расставленных ногах и ожесточённо колотил цепом по снопам сухой, как червонец красной, пшеницы, словно пытался в черепки разбить самую землю.

— Бей больней, бабы, жёстче, жёстче! — поминутно кричал он, не подымая головы, не покладая рук. — Ладьте дружней!

Бабы стали ладить цепами; споро и весело идёт молотьба, когда начинают ладить; вяло и скучно, когда каждая бьёт как попало, не в такт друг другу. Когда все цепы большого тока ладят, на току идёт чистая музыка. Молотильщику легче, хозяину радостнее.

На одной верёвке недоставало четвёрной бабы. Подошёл Тимофей.

— Что вы, лядащие, словно кошки лапками, цепами бьёте? Того и гляди, цепы из рук повывалятся. У меня не лукавь, без воровства работать, а то и расчёту не дам. Чего боитесь, небойсь ток не расколется.

— Да что, Фёдорыч, дело наше скучное! — жаловались бабы. — Ишь мы на трёх ногах ходим, и рады бы ладить, да не с кем. Сгони нам четвёртую…

Тимофей взял в руки обитый сноп.

— Ишь, каторжные! Только слава, что ходят! — сердито кричал он, ощупывая колосья. — Вы мне половину зерна в солому занесёте, прах вас возьми. Совсем снопов не отбиваете, только сторнуете; отбивай лучше, сказываю вам, идолы… Да по гузнам проходите. Колос путаный, так его в гузне страсть сколько. Вам только абы верёвку сбыть, полижете цепом по володи, да и к месту… Вот постой, я вам ужо дам расчёт.

Верёвки все побили, прошлись по два раза, в третий отбили, стали трясти солому, сгребать зерно в ворох. Человек двадцать погнали к одонку таскать новые снопы. Два парня, взгромоздившись на высокий скирд, метали оттуда на разостланное внизу веретьё грузные снопы, которые тотчас же расхватывали бабы и парни. Смеху и шуток поднялось пуще прежнего; то парень сверху наметит снопом в какую-нибудь дюжую девку, так что та зашатается, то пойдёт возня отнимать друг у друга снопы.

— Дарочка, миленька, отдай мне тот-то сноп, видишь, мои все развязанные, твой целенький… Тебе Микитай хорошенький сбросит, — умильно пристаёт белокурая девочка.

— Ишь ты, догадалась, умная! Я и то всё рассыпанные носила, поносись-ка и ты, — убеждает Дарочка.

Парни, взад и вперёд сновавшие вместе с бабами, ведут с ними с это время самую откровенную беседу.

— Гриш, а Гриш, поноси, родимый, за меня! — шутит девка, равняясь с молодым малым, тоже с снопами в руках.

— Бери мои, а я твои потащу! Так уж и быть! — великодушно соглашается Гришка.

— У, разбойник! — продолжает девка с шутливым гневом. — Обо мне не старается, а Пиашке, небойсь, таскает!

— Пиашка сама обо мне старательница! — ухмыляясь, говорит Гришка. — Ведь вот я тебя попрошу, ты по-моему не сделаешь.

— А может, сделаю? — на всё гумно кричит девка. — Ты попроси.

— И просить не стану, я вашу породу знаю, — хладнокровно уверяет Гришка. — От вас разживёшься!

Девка так хохочет, что снопы трясутся.

— Что это ты Гришу нашего, голубушка, обижаешь? — вступаются мимоходом другие девки. — Нам его, сиротливого, жалко… Гришуть, а Гришуть, ты с ней не вяжись…

На всё гумно идут остроты и шутки, от которых разбежались бы, заткнув уши, зажмуря глаза, наши светские барышни. Но лапотные барышни привыкли не обижаться на своих лапотных кавалеров. Только дружным хохотом и такими же бесцеремонными шутками отвечают они на самые бесцеремонные мужицкие шутки.

Тимофей уже подходил к толпе зазевавшихся баб.

— Ишь, гладёны, уставились! Чего подпёрли хребтами одонок? Небойсь, не повалится! Носи живо! На убой вас, что ли, кормить, демонов!

Целая вереница баб, по два снопа за плечами, потянулась к току. Впереди всех шла рослая, румяная, широкоплечая Апроська, ступая дюжими ногами твёрдо и смело, как степная кобылица, не знающая упряжи; закинув за плечи здоровенные руки, с двумя тяжёлыми и длинными снопами, локтями вперёд, она открыла высокую грудь, туго бившуюся в обтягивавшей её миткалевой рубахе.

— Здравствуйте, бабочки! — весело крикнула Лида, прыгая через солому на ток. — Вот и мы к вам…

— Здравствуйте, барышня милая! Здравствуйте, матушка барыня, — ответили тоже весело спасские бабы. — Помогать нам пришли?

— А вы думаете, мы бы не сумели молотить? — храбрилась Лида. — Вот ещё! Ещё как бы молотили!

— И где ж таки вам, барышня-голубчик, делом этим мужицким заниматься! — серьёзно возразила Арина. — Ручки у вас нежные, к работе непривычны; это вот нашим посконным рукам так! Ишь, какие корявые стали, музоль на музоли! Ишь ты!.. — Арина протянула Лиде свою худую старую руку, всю загорелую и истрескавшуюся. — Места живого нет! Жилы повытянулись, кожа потрескалась, позакоптела на пыли да на солнце. А ведь тоже смолоду белые у меня были руки да пухлые… Не хуже вон у той девки, у толстой… у Апроськи.

Лида с сожалением и отвращением, будто кости мертвеца, рассматривала бабью руку, иссохшую на работе.

— А Василий твой здесь, Арина? — спросила Надя.

— Здесь, матушка Надежда Трофимовна, здесь; нынче нас всех, почитай, согнали. Ишь, сила стоит!

Лида уже была на середине тока и схватила первый попавшийся цеп.

— Бабочки, можно помолотить? Чей это цеп?

— Можно, можно, барышня, что нужды! Изволь, побалуйся…

Лида неловко подняла цеп, и когда хотела опустить его, то он чуть не вырвался у ней из рук, било почти не моталось. Бабы и девки с удивлённой усмешкой следили за проказами Лиды.

— Барышня, да не так! Ты замахнись им! — советовали ей кругом.

Лида попробовала замахнуться и чуть было не перекинулась назад; в плече у ней стало ломить от неверного взмаха. Чем дальше, тем хуже; вторым взмахом цепа чуть не убила соседнюю бабу.

— Нет, барышня! Это ты не по закону! — со смехом говорила Фёкла, отбирая у Лиды свой цеп. — Ты вон глянь-ка, как мы молотим, да и приноровись сама.

— Не давайте ей в руки цепа, бабочки. моей проказнице, — шутливо просила генеральша. — А то она вам весь хлеб сразу перемолотит.

Бабы обрадовались случаю дать отдых рукам и позевать на барские наряды. Никто не принимался за работу; Тимофей не осмеливался прервать барской беседы с бабами.

— О нет! Это ужасно трудно! Я никак не думала, чтоб так трудно было молотить! — вскричала Лида, бросая цеп и вся раскрасневшись от усилий и смущенья. — Как это вы, бабочки, можете молотить так долго? С утра и до вечера?

— Дело наше такое, мужицкое, барышня: и рады бы на печь, а надо за цеп. За нас, барышня, некому работать. Мы и за вас работаем, и за себя работаем.

— Вот барышня-разумница, дай Бог ей здоровья! — вмешалась вольнодумная Фёкла. — И правду она говорит, нешто под силу бабе такая-то работа? Руками машешь, машешь день-деньской, как мельница ветряная, домой придёшь — все твои косточки болят. А мужик этого знать не хочет! Говорит, печку истопи, портки мне помой, коров подой… Тимофей-то Фёдорович разве рано отпустит, староста ваш? Коров уже кою пору пригонят, а мы только цепы кладём, идём солому убирать, вороха… Что ж, я и при нём скажу…

— Ноне тебе не Петровки, — сдержанно, но всё-таки сурово заметил Тимофей. — День девять часов стал, успеешь выспаться. Деньги с господ берёшь хоть бы и летом, давай и работу вполне. Тебе в день пятнадцать копеек, другой пятнадцать — наберётся порядком. Ишь вас тугà какая нашла. Да кажный Божий день так-то.

— Как, мама? Только пятнадцать копеек? — с искренними изумлением вскрикнула Лида. — Неужели так дёшево?

— Не говори этого при народе, — остановила её по-французски генеральша. — Ты должна понять, что их точка зрения совсем другая. Для бабы пятнадцать копеек Бог знает какая сумма!

— Уж мы и то просили Ивана Семёновича, — подхватила между тем Фёкла, — чтоб он хоть по двугривенничку на бабу положил. Уж так-то мы бы, барышня милая, старались вам. А то что пятнадцать копеек! Лаптей больше изобьёшь.