Чернозёмные поля - Евгений Марков

Суровцов пошёл рядом с Варей, не перестававшей оглядываться по сторонам за цветами и травами. Варя была не охотница болтать, и если беседовала иногда с немногими людьми, которых она ценила, то всегда о чём-нибудь серьёзном и всегда без большой компании. Суровцов всё ещё пребывал под впечатлением пустынной лесной красоты и тоже был расположен не столько говорить, сколько смотреть и мыслить. Он по временам срывал для Вари попадавшиеся с его стороны цветы, которых не было у ней, и закладывал их в её папку. Варя собирала себе травник с специальною целью изучать и разводить в своём саду лекарственные травы.

— Отчего всегда так хорошо в лесу, Анатолий Николаевич? — вдруг спросила Варя после многих минут безмолвного странствования.

Суровцов не сейчас ответил на неожиданный вопрос Вари.

— Хорошо, да и только! — сказал он, улыбнувшись. — Красиво, вольно, легко дышится… Людей не видишь.

— И люди кажутся хороши в лесу… Словно все лучше делаются, — добавила Варя.

— Это правда, — сказал Суровцов. — Да ведь люди и точно лучше, чем они сами себя выставляют. Не троньте его корысти, его тщеславия, то есть уведите его от общества в лес, и он хорош. Я никогда не видал ни одного дурного человека на охоте; там все народ милый, добрый, весёлый. А посмотришь на того же человека в вицмундире — не узнаешь его!

— Люди, которые вырубают свои леса, просто преступники! — объявила Надя решительным и одушевленным тоном, не допускавшим возражения; грудь её весело вздохнула, когда она увидела ласковую улыбку, которою просияло при её словах лицо Суровцова.

— Такие правдивые и хорошие чувства воспитывает только деревня, — сказал Суровцов, с нежным участием взглядывая на Надю. — Ваша мысль — святая правда.

— Вы тоже осуждаете этих людей? — спросила Надя, покраснев от внутреннего торжества. Людям, говорившим ей комплименты, она отвечала дерзостями. Но одобренье Суровцова поднимало её как на крыльях и переполняло радостью.

— Я не нахожу для них лучшего слова, — отвечал Суровцов: — они именно преступники, как вы назвали их; смертоубийцы… они вырезают лёгкие у нашей земли, дышать ей не дают. Если бы человеческое общество было не так невежественно, оно преследовало бы убийц леса, как и всяких других. Истребление лесов — глубокая безнравственность. Стоит только вдуматься немножко… Подумайте, человек, работающий в поте лица шесть дней, лишается храма, в котором он работает Богу в седьмой. А лес, право, храм всем открытый, всем понятный храм. Ведь и в самом деле, пока не явились религии и секты, эти созданья человеческие разлада, общим храмом человечества всегда был лес. Посмотрите кругом, разве это не настоящий храм? Поют хоры, бесконечные колоннады, благоговейная тишина, подавляющая громадность… Когда входишь в лес, словно в живую воду окунаешься. По крайней мере, у меня все мелочные заботы и личные расчёты спадают с сердца… Чувствуешь себя в присутствии великой зиждительной силы, таинственно работающей кругом, и невольно исполняешься чистых и возвышенных мыслей.

— А звери? — с некоторым замиранием голоса спросила Надя. — Звери тоже чувствуют красоту леса и любят его.

— Да, вы меня очень кстати поправили, — сказал Суровцов с ещё более радостною улыбкою. — Вы смотрите прямо в сердце предмета и сразу видите его.

— Не хвалите меня, — сказала Надя серьёзно. — Вы слишком снисходительны ко мне, это меня может обидеть. Мне приходит в голову, что вы ничего не ждёте от такой неучёной дурочки, как я.

— Ведь у меня голова навыворот, Надежда Трофимовна, даром что я профессор, — весело говорил Суровцов. — Для меня «неучёные дурочки», как вы их называете, иногда бывают умнее учёных умниц. Когда я вслушиваюсь в простые и естественные суждения «неучёных дурочек», я начинаю понимать, почему Христос сопоставил мудрость змея с кротостью голубя, и почему он требовал от мудрейших из человеков, чтобы они стали «как дети».

Прогулка по любимому лесу едва не под руку с Надею одушевляла Суровцова, и Варя, безмолвно его наблюдавшая, удивлялась непривычной его говорливости.

— В самом деле, вы мне захвалите девочку, Анатолий Николаевич, — вмешалась, смеясь, Варя. — Она моя ученица, и я всегда с нею была сурова. Не нужно её баловать. Вы приписываете Наде ваши собственные фантазии. Мы с ней и не подозреваем, какие неведомые тонкости можно отыскать в наших бесхитростных словах.

— Вы шутите, Варвара Трофимовна, — несколько горячо подхватил Суровцов, — но, конечно, сами знаете, что ваша ученица судит редко, да метко, что у неё необыкновенно прямой и ясный ум. Вот и теперь она чрезвычайно удачно поправила мою мысль. Действительно, лес — храм не для одного человека, а для всего живущего, для птицы и зверя, — эта мысль гораздо величественнее и вернее. За что ж вы меня, позитивиста, реалиста, обвиняете в преувеличениях и чуть не гостинных любезностях?

— Нет, вы не реалист, а поэт! — сказала Варя, взглянув уверенным взглядом прямо в глаза Суровцову. — Вы нам сейчас воспели лес… в поэме без рифм. Реалист в лесу увидит не храм, а ожесточённую борьбу организмов, вечную войну и вечное торжество насилия. Тут одно дерево душит другое и сыто только голодною смертью других. Деревья отрывают друг другу сучья, заслоняют друг другу свет Божий, закрепощают себе землю; всё совершенно так, как происходит в человеческих обществах.

— Вот у вас вышла целая поэма, только в другом вкусе, à la Victor Hugo! — шутливо отвечал Суровцов. — Но мне кажется, вы не совсем верно определяете себе реализм взглядов. Ведь на каждую вещь можно смотреть с разных сторон: востока и севера, и с северо-востока, и с северо-северо-востока, как говорят моряки. И все эти точки зрения могут быть верны, хотя и могут быть не похожи одна на другую. Борьба за существование — несомненная правда для меня, для вас. А для Силая Лаптева такая же несомненная правда, такой же реализм в том, что мой храм и вашу дарвинскую картину борьбы можно весьма выгодно распилить на двухвершковые доски или бондарям на клёпки. Почему вы думаете, что не может быть правдивой, то есть реальной поэзии? Стоит только взять мотивом вашей поэтической мысли истину, а не создание вашей фантази. Если и я, и вы, и весь мир чувствует под сенью старых дубов возвышенное и отрадное настроение, почему ж не реально признать это? Реализм не значит одно грубое осязание предметов, одно их измерение и взвешивание…

Надя вслушивалась с любопытством в спор своей сестры с Суровцовым: она почитала их равно умными и почти равно учёными и интересовалась узнать, на чьей стороне правда.

— Что ж, Варя, ты с этим согласна? — спросила она, видя, что Варя ничего не отвечает.

— Анатолий Николаевич всегда сумеет отыскать новую точку зрения, которой я не замечала прежде, — сказала Варя, — и я думаю, что он прав. Поэзия — врождённое свойство человека, и она не может противоречить правильному пониманию.

Наде сделалось легко и счастливо на душе от этого признания Вари. «Какая она добрая и прекрасная сестра, моя Варюша! — думалось Наде. — Как она тонко умеет ценить людей». В то же время, хотя не так откровенно, шевелилось в голове Нади: «Какой прекрасный и умный человек Анатолий Николаевич! Даже моя Варюша, на что умная, и та верит ему во всём. А ведь я думаю решительно всё то же, что Анатолий Николаевич; откуда я узнала, чтò он думает? Ведь он должен любить меня за это? Ведь он это знает… он любит меня…» — шевелилось в самой потаённой и заветной глубине.

Лиза бежала им навстречу с полной шляпой малины, нарванной прямо с ветками.

— Ну вот, Варя, ты говорила: нету! — кричала она, запыхавшись. — Я знала, что в Лисьем ложку всегда бывает в это время малина; там поздно поспевает. Смотри, какая сочная.

— Постой, попробуем сначала, — сказала Надя, потянувшись рукой к шляпе.

— Э, нет! Не прогневайся! — закричала Лиза, отдёргивая шляпу. — Это только для папà и Анатолия Николаевича. Они будут со сливками есть. Оля сливок привезла в бутылке.

— Уступить вам свою долю, Надежда Трофимовна? — смеялся Суровцов.

Они повернули назад, к тому месту, где Оля готовила завтрак.

Трофим Иванович спал безмятежным сном, растянувшись на зелёном пригорке под корнями старого дуба, и, прикрыв от солнца носовым платком закрытые глаза и разинутый рот, похрапывал так мерно, громко и самоуверенно, точно предавался какому-нибудь крайне необходимому и серьёзному делу. Оля была поглощена хозяйскими хлопотами; подвязавшись белой салфеткой вместо передника, с засученными рукавами, пылающая, как пион, от жара огня, она стояла над кастрюлями и сковородами с ложкою в руке, в позе главнокомандующего, озабоченного ходом битвы, и не обратила внимания на приближающуюся компанию.

— Ну что, готово, Оля? — спрашивала Лиза.

— Садитесь пока, я сейчас буду снимать; Даша, присматривай за картофелем, переверни его на другой бок, когда сильно закипит, — командовала Оля, не отрывая глаз от кастрюль.