Чернозёмные поля - Евгений Марков

— Садитесь пока, я сейчас буду снимать; Даша, присматривай за картофелем, переверни его на другой бок, когда сильно закипит, — командовала Оля, не отрывая глаз от кастрюль.

Трофим Иванович открыл глаза при звоне ложек и посуды.

— А, уж готово! И вы поспели! — пробормотал он, усиленно приподнимаясь тучным телом. — Как будто я вздремнул минутку?

— Вы верный час спали, папà, — засмеялась Даша. — Мы с Олей успели целый обед приготовить.

— А мы вам зато десерт принесли, — сказала Надя, — лесной малины.

— Только, пожалуйста, не мы, а я! — обиделась Лиза. — Вы себе преспокойно вели философские беседы с Анатолием Николаевичем, а я одна царапала себе руки.

Проголодавшаяся компания с самым деревенским аппетитом приступила к горячему завтраку. Дружно звенели ложки, и весело переливались молодые голоса в зелёной прохладе леса. Суровцов чувствовал себя настоящим ребёнком, точно он вновь переживал счастливую пору шаловливого и беспечного отрочества. Детски счастливый вид простодушного личика Нади непобедимо овладевал Суровцовым и всецело переносил его в её собственный мир. Давно он не ощущал такого праздничного , беспричинно радостного настроения; давно не волновались в его отрезвевшей фантазии такие несбыточно увлекательные перспективы. Даже Трофим Иванович, наблюдатель не особенно проницательный, стал смотреть с некоторым подозрительным удивлением на своего степенного соседа, которого он никогда не видал таким весёлым и одушевлённым юношею.

Замечала эту перемену и сама Надя, и на сердце её становилось тепло и сладко от юношеского смеха и беззаботного увлечения дорогого ей человека.

Компания ещё не окончила походного завтрака, как на тропинке, поднимавшейся из лощины, показалась всем знакомая сгорбленная фигура Ивана Мелентьева. Старик нерешительно остановился, увидав целое общество господ, и хотел было свернуть в лес. Но Трофим Иванович уже заметил его.

— Ты тут зачем, старик? — окликнул он своим могучим басом.

Иван Мелентьев медленно снял шапку и ещё медленнее подошёл к костру.

— Хлеб-соль, господа! — отвесил он почтительный поклон и, не надевая шапки, остановился в двух шагах от компании, опершись обеими костлявыми руками на длинную палку. — Вашей милости, Трофим Иванович, здравствовать желаем… и барышням вашим… Кушать изволите тут в холодочку? И преотлично…

— Куда это ты, Иванович, поднялся?

Мелентьев несколько смущённо глядел в землю, отвернувшись в сторону от Трофима Ивановича.

— Да вот всё по охоте своей… Кому что, а мне одно на уме, — говорил он, избегая взгляда Коптева. — Борти тут по рощице, признаться, кой-где поразвесил о весну. Барыня, дай Бог ей здоровья, Татьяна Сергеевна, дозволила. Развесь, говорит, старичок, ничего, я, говорит, на это не обижаюсь. Так навещаю когда; без свово глазу и в лесу нельзя. Пчела пчелой, а хозяин хозяином.

— Что ж, соберёшь медку нонешний год, старик?

— Нонче ничего, слава Богу! А то совсем плохие пошли сборы, — с сокрушением ответил Мелентьев. — Не супротив прежнего. Леса порубили, степь пораспахали, откуда пчеле брать? Весна, бывало, придёт — ковры писаные на поле, а ноне — пахота да бурьян. Греча-то поди когда зацветёт! Дожидайся её… Обездолили совсем хрестьянина. Ни медку-то ему, ни вощинки, ни грибка, ни ягодки теперь не стало. Леса-то стояли — в лесу бабе шубка, деткам — орешки, мужичку — бревёнушко. А теперь вконец доняли. Всё купи! Лычка содрать негде, оглобельку срезать негде, живинку покормить негде. Купец все рощи порешил, всё попилил да поколол! А на что купишь? Купишу-то тоже не прибыло, а прибыло ртов. Тесно стало нашему брату, не приведи Бог, Трофим Иванович! Вод не стало, воды посохли без лесу, зверь перевёлся, птица дикая перевелась. А уж землю-то как золу выпахали! Вот хоть бы в нашей Рати. Помоложе я был, порядки другие стояли, лесов не трогали, и боже мой сколько всякой рыбы водилось. Щука, бывало, как боровья полощется, фунтов по двадцати, а линей так руками ловили. И вода вровень с берегом стояла, не то что нынче. Вечерком прибежишь к плёсе с бродничком, пройдёшь туда-сюда — ушат и полон; круглые Петровки народ рыбу едал. А теперь уж, видать, и господа рыбкой не разживутся. Перевелась вчистую! Книзу, должно, ушла, в море, что ли, сказать.

— Так худо стало, Иван Иваныч, не по-старинному? — поддержал его Суровцов.

— И так-то худо, Анатолий Николаевич, что и говорить нечего. Беднота, теснота, строгость пошла. Межи кругом, запрет. В старину выехал в степь — коси, куда глянешь, паши, где понравилось. Один-то пашешь, аж жутко становится — души живой нет. Скотины много народ держал, выпуски вольные были; пасеки колодок по двести, по триста у мужика; и мёдом не подкармливали, а пчела не нищала, ухватить ей было что: леса, квет степной! Что этой свиньи по лесам пасли, жёлудь травили, что птицы!» Зéмли-то тогда сытые были, хлеб подымется — сила! Копну на воз не уложишь; в поле, бывало, зимовал, весной свозили. И снегои были глубокие: лошадь, бывало, уйдёт — ждёшь, когда вылезет; а теперь что? Опять же и дерево лесное — что ни дерево, то верея; срубишь — поднять некому, везти не на чем, как белуга белая, слито — свинец свинцом. В Богатом-то верху, что вот на Прилепы ездим, и груши по лесу стояли, обхвата по три. Обсыпет их к осени, листа не видно; бывало, влезешь на макушку, тряхнёшь — так сразу осьмины три насыпешь. Да жёлтая такая, ядрёная… Теперь и не знаешь, какая такая и груша на свете есть… Видно, к свете скончанию, Анатолий Николаич, дело пошло. Господь милости не давает. Ну, да вам лучше нашего знать… Вы книгам умеете… В книгах, небойсь, обо всём об том прописано, когда чему быть.

Трофим Иваныч поднялся и стал собираться.

— Плохо, плохо, старик, всем плохо! — сказал он. — Что ни дальше, всё будет хуже.

— Должно, что так! Божие хотение! — со вздохом произнёс Мелентьев. Он замолчал и стоял, задумчиво опустив свою старую, изношенную голову, по-прежнему тяжко опираясь обеими руками на длинный посох.

— Вот и ещё взгляд на тот же предмет, — обратился к Варе Суровцов, вспоминая свой недавний разговор, между тем как Оля с Дашей и Лизой торопливо укладывали в линейку посуду и провизию. — Взгляд тоже вполне реальный и даже, по-моему, поэтический; четыре точки зрения на одну и ту же вещь, и все справедливые: моя, ваша, Силая Лаптя и Ивана Мелентьева. Это-то и ести истина: предмет, понятый со всех сторон.

— Это всё правда, что рассказывал Иван Иваныч, — сказала Надя. — Но неужели же никто не может этому помочь?

— Как вы вложите благоразумие в голову людей, которые его не имеют? — отвечал Суровцов. — Убедите, например, Протасьева, что он должен думать о благоденствии целой окрестности, и удержите его от срубки леса после того, как он проиграл в карты несколько тысяч рублей. Не прибегать же к правительственному насилию!

— Школы, школы — вот что скорее всего спасёт леса и направит наше хозяйство, — заметила Варя. — Ведь вот у немцев смотрят на эти вещи гораздо разумнее.

— Школы…, — в раздумье сказал Суровцов, — может быть, и так, не знаю. Но, признаюсь вам, я далёк от веры в школу, как в медного змия. Как бы ни были хороши народные школы, они у нас долго будут очень скверными; всё-таки в народной школе мужик далеко не получает такого образования, какое получили даже самые отсталые из наших помещиков. Какой выйдет прок? Ведь не мужики безграмотные, а мы, просвещённое дворянство, губим свою страну и своё собственное благосостояние истреблением наших последних лесов. Я гораздо больше надеюсь на то, что нас проучит жизнь, чем на азбуку школьного учителя. Пересохнут реки, ударят засухи, станут покупать дуб на фунты, как сахар, — вот и возьмутся за ум. Станут не только сберегать леса, а ещё и разводить за большие деньги.

— Пора, пора! — торопил Трофим Иваныч. — Примащивайтесь как-нибудь к нам, Анатолий Николаич, на долгушу.

— Да куда ж тут к вам? Разве на ящик сзади сесть?

— Упадёте! — кричала с хохотом Надя. — Там подбрасывает, как на пожарной трубе.

— Авось, Бог смилуется, доползу как-нибудь, — отвечал Суровцов, спокойно усаживаясь с ружьём на задний ящик, в котором везлась посуда.

— Прощай, Иван Иваныч! — закричали барышни, тесно усевшиеся по бокам долгуши.

— Дай вам Господь счастливого пути! — кланялся им вдогонку Мелентьев.

Поехали через лес в Суровцово.

В самой середине леса дорогу перерезала балка, узкая и крутая, совсем тёмная от надвинувшихся над нею дубов. Только что долгуша без шуму подъехала по мягкому лесному чернозёму к краю спуска, как от родника, сочившегося в глубине балки, быстро поднялась фигура человека, который пил воду родника, припав к ней прямо губами. При виде экипажа человек этот испуганно бросился в чащу балки и исчез в ней. Однако Трофим Иваныч успел заметить на его голове истасканный красный околыш солдатской фуражки.