Чернозёмные поля - Евгений Марков

Надя представляла себя за книгами и работами, глаз на глаз с своим другом и учителем. Он именно оттого больше всего её друг, что будет её учителем. Он всё знает, всё умеет сделать для Нади ясным. В малоучёной Наде страсть к ученью, к усовершенствованию себя всевозможными познаниями заговорила со дня сближения с Суровцовым с поразительною силою. Она готова была пожертвовать всем, чтобы узнать то, что он знает. Её всегдашнее инстинктивное благоговение к образованным людям получило теперь восторженный, почти религиозный характер. Вот она будет сидеть за этим крошечным столиком с книгою, с лексиконом, а он будет писать на своём столе те глубокие умные вещи, которыми он всегда занимается. Он будет объяснять ей всё ей непонятное и делиться своими мыслями. Ей чудилось, что каждый день она будет словно вырастать разумом, и чем умнее будет становиться она, тем больше будет любить Анатолия, тем нужнее она будет ему, тем крепче будет союз их. У них на все будет назначен свой час. Вместе они будут за книгой, вместе и на хозяйстве, вместе и в саду за работой. Когда Анатолий будет рисовать в лесу свои любимые дубы, Надя будет читать ему или работать рядом. Вечером они будут без конца бродить по рощам, слушать птиц, говорить друг другу: «Говорят, на земле нет рая! Ведь это же рай?» — в сладком недоумении спрашивала себя Надя.

Почти в таком же состоянии духа был в это время и Суровцов. Он установил на балконе, по просьбе Нади, свой микроскоп и показывал девицам цветочную пыль, волоски, устьца и разные другие обыкновенные вещи, которые он брал тут же с цветов своего цветника, но которые несказанно изумляли и восхищали неопытных в этом деле барышень. Но давая популярные объяснения наскоро заготовляемым ботаническим препаратам, Суровцов только машинально двигал языком; мысль его не видела никого другого, кроме Нади. Она тоже представлялась ему долгожданною хозяйкою, которая явилась осмотреть свои покои и убедиться, исполнены ли её распоряжения. Суровцов с внутренним волнением следил за каждым взглядом и шагом Нади, стараясь отгадать её приговор, довольна ли она или недовольна своим работником? Он так часто воображал её в этих комнатках, на этом балконе, что теперь, когда она действительно стояла здесь, иллюзия была простительна. Суровцов привык ещё со школьной скамьи жить один; но с тех пор, как возраст любви заменил в нём чувство мужского товарищества другим, более страстным и нежным влечением, Суровцов занимался в своём профессорском кабинете тем отраднее, чем живее рисовался ему чей-то, неведомый ещё, грациозный образ, тихо сидевший против него в самом покойном из его кресел. Прежде он не знал черт его лица, а только постоянно чувствовал на себе его согревающие и ласкающие лучи. Тут, в деревне, с прошлого Троицына дня, черты эти стали незаметно выясняться; и уже давно в Суровцове не оставалось сомнения, что нега и теплота проливаются в его душу из заветного уголка тем самым наивным детским личиком в белом платьице, которое теперь задумчиво смотрело на аллею его сада. В учёном кабинете Суровцова «моя Надя» говорилось так же часто, как говорилось «мой Анатолий» в маленькой спаленке с белою постелькой в мезонине коптевского дома.

После микроскопа Надя потребовала альбомы Суровцова и пересмотрела их с напряжённым вниманием. Каждая работа её Анатолия должна иметь значение; поэтому Надя употребляла всё своё восемнадцатилетнее глубокомыслие, чтобы уразуметь смысл разных бесцеремонных набросков с натуры, изобильно наполнявших путевые тетради Суровцова. Напрасно Анатолий предлагал ей лучше заняться гётевским альбомом Каульбаха, чем его пачкотнёю, интересною только для автора. Надя крепко задалась мыслию, что Анатолий ничего не делает попусту, и усиленно старалась стать на его собственную точку зрения, чтобы оценить достоинство его этюдов. Типы швейцарских баб, в их уродливых шляпах à la Don Basilio, швейцарских пастухов и охотников, перемешанные с отрывками горных ландшафтов, с мордами быков и коз, сбили с толку Надю.

— Отчего вы ничего не кончили? У вас столько начато, — нерешительно спросила она.

— Это мои учебные тетради, этюды, — отвечал Суровцов. — Сегодня схватил удачную игру света, завтра характерную физиономию, там зверя, там гору… Природа — единственный гениальный учитель рисования, и я у него беру уроки. Это и дешевле, и вернее. Школьные труды и цените по-школьному.

— О, я понимаю, — перебила его Надя. — Хоть это и этюды, а сейчас видна искусная рука: всё живо, как в натуре.

— Бросьте-ка теперь школьника и возьмитесь за мастера, — улыбаясь предложил Суровцов, подавая Наде фотографическую галерею гётевских женщин, привезённую им из Мюнхена. — Тут есть чем полюбоваться.

— Это чьи? — спросила Надя.

— Каульбаха.

— Ведь это немец, Каульбах? Он знаменит чем-нибудь?

— Каульбах… о, да… очень знаменит. Это немецких Рафаэль, царь современной живописи. Это мой большой любимец.

Надя смотрела снизу в говоривший рот Суровцова с серьёзным до благоговейности выражением лица. Ей всегда хотелось, чтобы Анатолий говорил ей побольше обо всём, что он знает и чего она не знала, но она обыкновенно стыдилась прямо просить его об этом, а ждала, что Анатолий сам почует, что ей нужно.

Надя иногда читала в книгах то же самое, о чём говорил с ней Анатолий. Но в книгах всё это было непонятно и неинтересно; в устах же Анатолия то же самое делалось ясно, как день, и влекло к себе со страстью помыслы Нади.

— Кто это такой, Анатолий Николаевич, с палкою в руках? — спросила Надя, указывая на картину.

— Это Доротея; вы не читали «Германа и Доротею»? Она есть в русском переводе.

— Нет, я не читала. Я ведь вообще мало читала и мало знаю. Расскажите мне про Доротею: её фигура мне очень нравится.

Суровцов описал в нескольких словах характер Доротеи и объяснил сцену бегства, изображённую у Каульбаха.

— О, бедные крошки! Смотрите, как они пищат на возу! — горячилась Надя, теперь только поняв весь смысл картины. — И она им всем помогала? Я сейчас увидела, что она прекрасная девушка. У неё такое доброе лицо; конечно, она должна им помочь… молодая, здоровая…

— Доротея тут — чистая Надя! — вскрикнула Лиза, прильнувшая было к самой картине своими близорукими глазами. — Не правда ли, Анатолий Николаевич, ужасно похожа?

— Как вам сказать, — отвечал Суровцов, с трудом подавляя внутреннее волнение. Он давно видел Надю во всех гётевских красавицах Каульбаха, от Миньоны до Доротеи; у каждой из них, конечно, не доставало чего-нибудь; но всё, чем они пленяли его порознь, Суровцов самым искренним образом отыскал в одной Наде: в ней и южная стройность Доры, и идеальность серафима, как в Миньоне, и счастливая домовитость Шарлотты, и die volle Gesundheit der Glieder, как в могучем теле Доротеи. Суровцову смерть хотелось высказать по этому случаю какое-то чудовищное преувеличение, которое он считал самою скромною оценкою Надиной красоты; но, к своему благополучию, он не решился на такую отвагу и только произнёс: — Вообще фигуры Каульбаха несколько напоминают тип Надежды Трофимовны; вот хоть бы Миньона, — вот эта, что сидит с арфою, — или Дора, встречающая Алексиса, сильно напоминают… Та же стройность,, тот же прекрасный рост…

— Кто эта Миньона? Отчего она с крыльями? — поспешно перебила Надя, запылав до ушей; и как ни чужда была пустого тщеславия её детская душа, она с тайным трепетом счастия вперила разгоревшиеся глазки в статную фигуру итальянки, охваченной рукою молодого рыбака. «Где я? Какая я? Какою я кажусь ему?» — настойчиво твердил в её сердце внутренний голос.

Суровцову пришлось объяснять три совершенно различных типа женщин, созданных Гёте и воплощённых гениальным карандашом Каульбаха в такие же совершенно различные, но одинаково до идеальности прекрасные женские образы. Сравнения и намёки его, против его воли, были до такой степени близки к Наде, что это заметила уже не только Надя, но и Лиза, хотя сам Анатолий Николаевич от души воображал, что он утешает одного себя, не возбуждая ни в ком ни малейшей догадки о своих междустрочных мыслях.

— Если бы у меня всегда был такой учитель! Как бы я много научилась, — наивно вздохнула Надя. — Знаете ли, Анатолий Николаевич, то, что вы говорите, я всё понимаю, до одного слова. А когда я читаю книги, даже те, которые вы мне советуете, я понимаю мало, и они мне надоедают.

— Какова наша Надя, Анатолий Николаевич! — захохотала Лиза. — Вечно удружит такою откровенностью, что и сказать не найдёшься!

Лиза давно знала об отношениях своей сестры и её подмывало подвинуть дело поближе к какому-нибудь концу, поэтому она нарочно прибавила:

— Вы слышали, Анатолий Николаевич, какое желание высказала Надя? Что вы ответите на него?

— Надежда Трофимовна развивает во мне тщеславие, — отшучивался Суровцов. — Я и в самом деле сочту себя за Златоуста.