Гранит не плавится - Варткес Тевекелян

Уже рассвело. Тёмные просторы Каспия посветлели на востоке. В бухте сновали труженики буксиры, над ними кружились чайки. Я всё лежал с открытыми глазами и думал…

Потом встал, принял холодный душ, расплатился за номер, — решил больше не возвращаться в гостиницу, — взял чемодан и отправился на завод. Объяснив свой поспешный отъезд неотложными делами, попросил директора не подводить нас и вовремя отгрузить оборудование.

Московский поезд отходил в два часа дня. В моём распоряжении было ещё много свободного времени. Оставив чемодан в проходной завода, пошёл побродить по городу. Позавтракал в маленьком кафе, потом зашёл в какой-то музей — здесь было меньше риска попасть на глаза сотрудникам Медведева.

На вокзал приехал за десять минут до отхода поезда. Вышел на платформу, направился к своему вагону. Сердце сильно билось, но внешне я был спокоен.

Шагах в пятнадцати от вагона путь мне преградил молодой человек в штатском.

— Вы Силин? — спросил он.

— Да, я Силин.

— Пройдёмте, пожалуйста, со мной.

— В чём дело? — спросил я, хотя и понимал бессмысленность моего вопроса.

— Там узнаете.

— Но до отхода моего поезда осталось несколько минут!

— Ничего, вы ещё успеете! В крайнем случае поедете следующим поездом.

— Но поймите, я спешу на завод, меня ждут, — говорил я, делая вид, что нервничаю, достал из кармана коробку «Казбека», взял отмеченную карандашом папиросу и попытался закурить. Естественно, она не курилась, я смял её, бросил в урну и достал другую.

Молодой человек внимательно следил за каждым моим движением, но, по-видимому, ничего подозрительного в них не нашёл. Будь у него побольше опыта, он бы не дал мне бросить папиросу или, на худой конец, достал бы её из урны. Во всяком случае, я без труда избавился от документа, который был так необходим Медведеву, и вздохнул свободнее.

Пришли в помещение транспортного ГПУ. Там нас ждали трое. Они предложили мне пройти в следующую комнату, молча произвели обыск, забрали всё, что было в моих карманах, потом посадили в легковую машину и повезли в республиканское управление.

Ещё утром я был человеком — ходил, действовал — и вдруг стал ничем. Человек может перенести всё, даже самые страшные муки, может просидеть годы в тесной, как каменный мешок, камере, но только если он знает, за что, если страдает и терпит во имя большой идеи. Революционеры сознательно шли на всё — теряли свободу, рисковали жизнью, но им, наверно, было легче, чем мне. Свои, свои арестовали!.. Сознание этого было невыносимо. Там, на Урале, остался большой коллектив людей, — они верили мне. А теперь? Мои сыновья, — неужели им суждено расти в убеждении, что их отец преступник? Может быть, они отрекутся от отца — врага народа? А Елена, что подумает она? Я до крови кусал губы…

Меня никуда не вызывали, ни о чём не спрашивали, словно забыли о моём существовании. Наконец на пятые сутки, вечером, повели на допрос.

Средних лет человек с двумя шпалами в петлицах гимнастёрки велел мне сесть на стул так, чтобы на меня падал яркий свет от настольной лампы, и начал задавать самые нелепые вопросы: какой иностранной разведкой я завербован? Для выполнения какого конкретного задания приехал в Баку? От кого получил задание? Кто мои сообщники?..

Я отвечал сдержанно, коротко. Но под конец терпение моё иссякло, и я спросил его:

— Зачем напрасно тратить время? Вы же сами не верите тому, о чём спрашиваете меня!

— Молчать! — закричал он. — Не прикидывайтесь наивным младенцем! Нам всё известно. Отвечайте: вы встречались с английской шпионкой Александрой Астаховой?

Мои догадки подтверждались.

— Не с английской шпионкой, а с сотрудницей органов Астаховой встречался.

— Где, о чём вы говорили с ней?

— Мы фронтовые товарищи, вместе воевали в одном полку. Она навестила меня в гостинице. Разговаривали о разном — вспоминали старое…

— Только и всего?

— Только и всего.

— С какой целью она передала вам совершенно секретные документы, имеющие важное государственное значение?

— Вы ошибаетесь. Астахова никаких документов мне не передавала. У нас даже разговора не было о таких вещах.

— Астахова призналась, что украла из райотдела, куда она попала обманным путём, секретные документы и передала вам, чтобы через вас переправить их за границу!

— Не знаю, что вам говорила Астахова, но я ни о каких документах, секретных и не секретных, понятия не имею. Вы меня с кем-то путаете.

— Послушайте, Силин, вы были когда-то чекистом, у вас есть некоторый опыт. Вы должны понять: в вашем положении единственный выход — чистосердечное признание! Иначе мы с вами церемониться не станем. Как вы попали в своё время в Чека и что там делали — вопрос особый. Им мы тоже займёмся!.. Скажите, где документы? Верните их, и я обещаю облегчить ваше положение.

— Да, я был чекистом, — сказал я, — и у меня за плечами не «некоторый», а более чем десятилетний опыт в борьбе с врагами революции. Выясняйте всё, что вам угодно, но не угрожайте мне. Я не из трусливых. Имейте в виду, больше я не скажу ни слова, если будете разговаривать со мной в таком тоне! — Кровь у меня кипела, и в эту минуту я меньше всего думал о последствиях.

— Ничего, заговорите!.. Не таких ещё героев обламывали. — Следователь усмехнулся и, закуривая папиросу, добавил: — Вы ответите ещё за ваши прошлые преступления. В Донбассе, будучи заместителем начальника управления, вы ограждали вредителей и контрреволюционеров.

Это уже была работа Медведева…

После допроса меня отвели в общую камеру. Не знаю, что было лучше — одиночка или битком набитая камера, в которой трудно было дышать.

Говорят, в заключении люди быстро мужают. Может быть, в этом и есть доля истины. Но, глядя на моих соседей по камере, я бы сказал иначе: в заключении люди быстрее познаются. До чего же было противно смотреть на некоторых бывших ответственных работников!.. Они без конца хныкали, пускали слезу, поносили всех и вся. Были, конечно, и стойкие люди, мужественно переносившие своё несчастье.

Наступила осень. В камере стало холодно, по ночам мы мёрзли. На мне был лёгкий летний костюм, на ногах полуботинки, — ничего тёплого у меня не было. Я с ужасом думал о том, что же будет со мной, если придётся ехать на север? А в том, что ехать придётся, я почти не сомневался…

За три месяца меня допросили ещё три раза и всё в том же духе. Наконец повели к самому Медведеву.

Он сидел за письменным столом, важный, надутый. Крупная, чисто выбритая голова, под лохматыми бровями — маленькие злые глазки, дряблые щёки ещё больше обвисли.

— Ну-с, Силин, помнишь, я говорил при нашем прощании, что мы с тобой ещё встретимся?.. Вот и встретились! Садись, рассказывай, как ты дошёл до такой жизни? — широким жестом он указал рукой на стул.

Я молчал и думал: до чего же ничтожен этот человек, — не удержался от удовольствия поиздеваться надо мной!

— Игра в молчанку тебе не поможет. Лучше признавайся во всём, и я облегчу твою участь.

— Вы же не хуже меня знаете, что признаваться мне не в чем.

— Ты уговорил английскую шпионку Астахову украсть секретные документы и передать тебе. Хотел дискредитировать руководство, но силёнок у тебя оказалось мало. Твоё время давно прошло. Говори, где документы?.. — вдруг заорал он, стукнув кулаком по столу.

— Я помню, голос у вас громкий… Но вы напрасно напрягаете его. Хотите свести со мной старые счёты, — сводите. Зачем же приплетать ещё всякие небылицы?

Я понимал: терять мне нечего. Пусть он хоть напоследок поймёт, что он слабее, — сломить меня ему не удастся.

— Погоди, я так ошпарю кипятком твои копыта, что ты у меня заговоришь!.. Думаешь, я ещё в Донбассе не разгадал, что ты за фрукт? Говори, где документы, иначе, клянусь честью, сотру тебя в порошок.

— Чести у вас никакой нет, и вас я ни капельки не боюсь!.. Уверен, что придёт время и вы за всё ответите! — сказал я и встал.

Медведев с бешеной злобой молча смотрел на меня. Потом позвонил и, когда вошёл сопровождавший меня человек, сказал:

— Уберите эту сволочь!

На следующий день меня вызвали в канцелярию и сообщили:

— За враждебную деятельность против Советской власти вы, решением особой тройки, осуждены, как враг народа, на десять лет лагеря, без права переписки. — И предложили расписаться в том, что мне известен приговор.

Враждебная деятельность против Советской власти! Враг своего народа!.. Десять лет — целая вечность. И, всё-таки эту весть я выслушал спокойно, потому что внутренне был подготовлен к ней. От Медведева ничего лучшего я не ожидал. И всё-таки носить позорную кличку врага Советской власти было невыносимо…

Вернувшись в камеру, я всю ночь вспоминал свою жизнь — день за днём. Ни разу не приходилось мне вступать в сделку с совестью. Я шёл прямой дорогой, честно служил партии и народу. В чём же дело? Под конец пришёл к заключению, что в стране происходят какие-то очень сложные процессы, о которых я ничего не знаю, а может быть, просто не понимаю их…