Канада - Ричард Форд

И все же, стоя посреди парковки, я испытывал огромное смятение. Возможно, я тоже вплотную подошел к духовному срыву. На виски что-то давило, и больно, подбородок и нос онемели (скорее всего, от холода). Руки покалывало. Ноги словно утратили желание двигаться. Как ни был он странен и наперекор всему, что я о нем знал, Артур Ремлингер не казался мне человеком, который мог перевезти бомбу, взорвать ее и убить кого-то. Напротив, он казался мне последним, о ком такое можно подумать. Тот же Чарли Квотерс проделал бы это с легкостью. Или убийца из старой кинохроники. По моему мнению, на лице Артура Ремлингера слово «убийца» написано не было.

Что на его лице было написано, так это «эксцентричный», «одинокий», «разочарованный», но также и «умный», «наблюдательный», «искушенный», «умеющий хорошо одеваться». Все, что восхищало меня (хоть я это и отрицал). А потому я решил — и в результате ко мне вернулась способность двигаться, лицо мое вновь обрело чувствительность, а руки перестало саднить, — что убийцей Артур Ремлингер не был. А вдруг эти американцы, несмотря на их имена и на то, что они из Детройта, вовсе не те, о ком говорил Чарли. Таким уж был склад моего ума. Мама написала в своей «хронике», что я считаю заслуживающими дотошного рассмотрения противоположности всего, что выглядит очевидным. Противоположность могла оказаться истиной. Недавний мой опыт по части всяческих истин мог обратить в очевидность мысль, что рано или поздно преступление оказывается способным совершить каждый, как бы мало ни походил он на преступника. Однако я не готов был поверить в это. Я не понимал, как удастся мне, если это окажется правдой, найти свое место в мире, — ведь я-то преступлений совершать не желал и считал самым важным на свете отыскать это место. И потому я изо всех сил старался уверить себя, что Артур Ремлингер не повинен в том, в чем его обвиняют, — такая вера казалась мне наилучшей во всех отношениях.

22

В тот день я, переделав обычные мои дела, все же успел поспать, хоть и меньше, чем рассчитывал, — из-за того, что задержался в вестибюле, разглядывая американцев, а потом еще выходил из отеля, чтобы посмотреть на их автомобиль. Да и дни стали короче, поэтому мы с Чарли выехали в поля над рекой, чтобы найти стоянку гусей и показать мальчикам-украинцам, где им следует рыть окопчики, около пяти вечера. Мальчики эти жили на ферме, приходились родней покойному мужу миссис Гединс и были, подобно ей, неулыбчивы и немногословны. Когда Чарли указывал им места для окопчиков, они в мою сторону даже не смотрели. Они вообще относились ко мне с презрением, считая, по-видимому, что я — привилегированный американский сопляк, который не снисходит до знакомства с ними. Я же полагал, что никакими привилегиями не обладаю, кроме одной и довольно странной: у меня нет ни настоящего жилья, ни имущества, и потому я могу уехать отсюда, между тем как они не могут, — во всяком случае, так они думают.

Артур Ремлингер в течение того дня на глаза мне не попался ни разу. Обычно я сталкивался с ним, когда он обходил отель. И, как я уже говорил, время от времени он ловил меня, усаживал под каким-то надуманным предлогом в «бьюик» и вез по шоссе в Свифт-Керрент или на запад, увлеченно рассуждая на излюбленные темы. В тот день ничего такого не произошло. И, несмотря на «решение», которое я, прибегнув к реверсному мышлению, принял, когда мерз за отелем (насчет того, что он не убийца и так далее), у меня не было сомнений в том, что его отсутствие объясняется присутствием американцев. Наверное, я уже понял, что применительно к американцам реверсное мышление меня подвело.

Я знал, что Чарли Квотерс увез американцев в «Оверфлоу-Хаус», — когда я спустился в вестибюль, чемоданов их там не было, как и машины на парковке. Я думал, Чарли отпустит какое-то замечание в том духе, что он-де был прав во всех его недавних рассказах. Однако он был неразговорчив, раздражителен и даже воздержался от уничижительных фразочек, какими привычно пробавлялся на мой счет, — что я ничего не понимаю; что я чересчур тщедушен; что жизнь здесь слишком трудна для меня; что не видать мне больше школы как своих ушей. То немногое, что я услышал от него в тот вечер, пока мы искали гусей, только к ним да к охоте и относилось, и все это он мне уже говорил: что гуси летят высоко, там, где им помогает ветер, но могут лететь и под ним; что они умнее уток, хотя правильнее говорить не об уме, а о хорошо развитых инстинктах; что белолобые гуси любят пшеницу, а белые не любят; что гусь может пролететь за ночь сотню миль и что на самом деле приманки не нужны — сошла бы и «толстая деревенская девка в черном платье», сверху она выглядит точь-в-точь так же. Мне показалось, что повторение этих премудростей никакого отношения ко мне не имело, что Чарли просто-напросто пытался изгнать таким образом из головы мысли, которые ему не нравились. И я подумал, что мысли эти относятся к двум американцам.

Я, по обыкновению, поужинал на кухне, а в семь часов вошел в бар, чтобы потолкаться, как того требовал Чарли, среди охотников, послушать музыку, поговорить с барменом, с Бетти Аркено — о Калифорнии, где теперь жила Бернер, — и послушать ее рассказы о дружке, который, по словам Бетти, обращался с ней по-скотски. Охотники выпивали, балагурили, рассказывали байки, курили — кто сигары, кто сигареты. Две их компании составляли люди, приехавшие из Торонто, еще одну — американцы из Джорджии. У этих выговор был совсем как у моего отца, когда он переходил на «южное наречье». Детройтская парочка тоже была здесь, сидела за столиком у стены, под большой, написанной маслом картиной, которая изображала двух подравшихся лосей: рога их сцепились так, что расцепиться уже ни за что не смогли бы. «Смертельная схватка», так она называлась. Над картиной висел черно-белый плакат со словами «БОЖЕ ХРАНИ КОРОЛЕВУ», густо исписанный непристойностями. Мне эта картина нравилась — больше, чем та, в столовой, с танцующим медведем. Многие годы спустя я увидел ее — или точно такую же — в Эдмонтоне, Альберта, на стене отеля «Макдоналд», и просидел несколько часов, любуясь этой загадкой.

Среди заполнивших бар охотников, железнодорожников и коммивояжеров двое американцев прямо-таки бросались в глаза. Каждый взял по бутылке пива, за которым они и просидели все время, какое здесь провели. Каждый был в чистой рубашке, хорошего качества брюках и шнурованных ботинках из грубой кожи, между тем как все охотники были одеты так, точно собирались отправиться из бара прямиком по окопчикам. И обоим было явно не по себе, похоже, нервозность Кросли заразила и его спутника. Разговаривали они только друг с другом и часто оглядывали бар — его жестяный потолок, ведущую в вестибюль дверь, вход на кухню, закрытую дверь игорного зала. Артур Ремлингер, вот кого они ждали. Они же попросили передать ему, чтобы он подошел к ним, поговорил насчет охоты. А он все не появлялся, и это свидетельствовало о чем-то важном: может быть, Ремлингер не пожелал, чтобы его разглядывали, и сбежал — и, значит, он тот, кого они искали.

Я стоял у музыкального автомата, наблюдая за ними, ожидая, когда Ремлингер войдет в бар и начнет, как обычно, кружить по нему, отпуская шуточки, угощая кого-нибудь выпивкой, обещая всем хорошую охоту, — мне такое его поведение всегда казалось ненатуральным. Машина Флоренс на парковке отсутствовала. Я полагал, что и самой ее нет в отеле, — она либо сидит с больной матерью, либо занята в своем магазинчике. Оно и понятно: Артуру было ни к чему, чтобы она столкнулась с американцами.

Разумеется, я не знал, что задумано у американцев на случай, если они, присмотревшись к Ремлингеру, придут к тому или иному выводу. Возможно, едва увидев его, они — мне хотелось верить в это — поймут, что он не тот человек, который мог взорвать бомбу и убить кого-то. И поедут себе домой, довольные, и думать об Артуре забудут. Но вот если они решат, что он-то и есть убийца, что припасено у них для такого случая? Очень я волновался, стоя у стены шумного бара, наблюдая за натужно шевелившими мозгами американцами и зная, кто они, между тем как им и в голову не приходило, что они известны мне либо кому-то еще, — то есть я обладал преимуществом перед ними. Однако происходившее должно было чем-то разрешиться. Чарли об этом не говорил, но ведь ясно же было, что он именно так и думает и что результат теперешних событий может оказаться очень дурным.

Меня снова так и подмывало подойти и заговорить с ними — хотя подобного рода поведение отнюдь не в моем характере. Меня словно притягивало нечто рискованное и драматичное. Мне хотелось сказать им, что я родился в Оскоде, — вдруг для них это что-нибудь да значит. Что бы ни почувствовал я, когда подошел к их машине и провел ладонью по теплому металлу капота, — удовольствие от их цельности, даже приязнь к этим людям (мне совершенно не знакомым), связь с ними, определявшуюся наличием у нас общей тайны, — собственно говоря, все сразу, — я хотел почувствовать это снова и не сомневался, что смогу, никого не подвергнув опасности. Конечно, я не стал бы пересказывать им то, что услышал от Чарли. А еще я думал, что они могут случайно поделиться со мной какими-то важными сведениями: своими мыслями о Ремлингере, намерениями на его счет — либо теми, либо иными, в зависимости от того, к каким выводам они придут, понаблюдав за ним.