Красное колесо. Узел II Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Мы все так думаем, – простодушно ответил Шингарёв. – А без этой веры как же бы можно годами…?
О, святая вера, только отдайся. Но один полк – один народ, другой полк – другой народ. И тот же самый полк – утром один народ, вечером другой. А вообще всякий полк занимает только протяжение, содержит невыразительное число, а войну делают – охотники, разведчики, смельчаки, первые атакующие. Как и историю делает – отборное меньшинство.
Скомканно это, не всё, ему сказал. Не убедил.
Ну, а как же парень тот, перешибленный в известняке?
А Шингарёв своё:
– Я вот недавно почитывал историю Франции, конца XVIII века. Слушайте, какое страшное сходство! Так и привязывается мысль: да ведь это наши дни! да ведь это наша разруха! Да ведь это наша слепая безумная власть! Да ведь это наши неуспехи в войнах! Да ведь это наши змеиные слухи об измене наверху!
– Андрей Иваныч! Андрей Иваныч! – взялся всё-таки Воротынцев остановить его разгон, дружески взялся, обеими руками за обе его. – Не сами ли мы эти параллели нагоняем? А как бы усилия приложить – распараллелить? Мало нам хорошего – ту историю повторять. Как бы её – обминуть? Нет, я очень прошу – увольте нас от революции!
– Да, пожалуйста, уволю, – рассмеялся обаятельно Шингарёв. – Но получим ли мы что-нибудь взамен?
Правда, когда государство застывает в безвыходности – как должны все штатские смотреть на своих армейских: что же вы ждёте? почему не поможете? И этот долг – Воротынцев остро и стыдно на себе чувствовал. Но как помочь? Он и приехал за тем: узнать.
– Конечно, – вздохнул Шингарёв, – умеренный государственный переворот бывает прекрасным выходом. Но мы, русские, нерешительны на такое. Даже может быть неспособны. Гучков говорит: власть не держится ни на чём, только толкни. Неправильно. Она на многом держится. На государственной машине. На инерции человеческих представлений. На корыстно заинтересованных кругах. На отсутствии мужества у подданных.
В “отсутствии мужества” был ли упрёк? намёк? Нет, это он обдумывал вслух. Да кроме мужества ещё ж надо сметать, сообразить, узнать, понять. Вам тут хорошо, близ самого центра. И опять наложился Гучков, как всё сужено и мало даже в раскидистой России.
– …Так что по-русски больше остаётся надеяться, что как-нибудь само, само… Власть ли очнётся? – самое бы простое! – так не очнётся она. – Шингарёв сдавил темена с ещё густыми, но чуть седеющими волосами. – Это поразительное непонимание беспощадного хода истории! Что уступить всё равно придётся, так лучше же вовремя, лучше же мягче? – нет! Ни вершка не уступят, пока их не разнесёт! Не признают, что лестницы прогресса никому не миновать! И теми же ступенями, изжитыми на Западе, поплетёмся и мы, всё равно. Но тяжело за русский народ, слишком дорого мы платим за то, что другим достаётся дёшево. Вы не знаете легенду о Сивилле? Её приводили в первом номере “Освобождения”…
Какого ещё “Освобождения”? И спросить неловко.
Позвонили опять.
– Павел Николаич! – взмахнул Шингарёв с готовностью, и поспешно, – да он и всё время так двигался. Пошёл открывать.
Послышался мужской немолодой голос. На “ты”. – “Приехал?” – “Ждём, нет ещё”. И вот уже Воротынцев поднялся приветствовать ещё одного видного кадета – несколько напряжённого, несколько ироничного или как бы играющего, с нарочито задолженным клинышком светлой бородки, с острым взглядом через пенсне.
– Милий Измаилович Минервин, член нашего ЦК и член думской фракции… А я как раз начал Георгию Михайловичу рассказывать легенду о Сивилле. Ты не расскажешь, у тебя лучше?
Конечно расскажет! Не прося повторить приглашения, нисколько не интересуясь, зачем этому непросвещённому полковнику легенда о Сивилле, нисколько не подготовляя вида своего, голоса или настроения, Минервин опустился на тот же диван, не замечая проямка, и засказывал сразу не одному этому слушателю, но целой аудитории, для чего артистически заработала его мимика, и голос, и таинственно заколебались тёмно-бордовые боковины исторической сцены:
– …К римскому царю Тарквинию пришла она и предложила купить Книги Судеб. Однако цена показалась царю высока, он не дал. Тогда Сивилла тут же швырнула часть книг в огонь – а за остальные потребовала ту же цену! Ца-арь заколебался, но всё ещё отказывался. Тогда Сивилла бросила в огонь ещё часть книг – а за остаток потребовала ту же цену!! Ца-арь, – Минервин многозначительно раскатывал это слово, тут выходя из исторических одеяний, – дрогнул, посоветовался с авгурами и купил остаток. Вот так!! – через пенсне на длинном шнурке от воротника Минервин посмотрел на публику, различил в первом ряду какого-то военного и объяснил ему мораль спектакля: – С исторической необходимостью торговаться опасно: чем дальше, тем меньше она уступает! И кто не хочет читать Книгу Судеб в её естественном порядке, тот дорого заплатит за последние страницы, за страницы развязки!! – И, спустясь со сценического помоста, уже тут, в комнате: – Это мы опубликовали четырнадцать лет тому назад. И что же поняли наши правители? Уступить обществу, уступить Думе и избежать революции? – они упускали каждый год. Все годы. И в прошлом году. И даже в этом.
Позвонил в коридоре телефон. Шингарёв торопливо вышел. Вернулся:
– Павел Николаевич звонит, что задерживается.
*****БЕГИ-БЕГИ, ДА НЕ ЗАШИБИ НОГИ
*****ДОКУМЕНТЫ – 1
Октябрь 1916
К ПРОЛЕТАРИАТУ ПЕТЕРБУРГА
Пролетарии всех стран, соединяйтесь!
Преступная война, затеянная хищниками международного капитала… Правящие классы, только выпустив все жизненные соки из народов противной стороны, скажут, что их задачи выполнены. Война несёт небывалые выгоды господствующему классу, давая громадные проценты на капитал.
Для России дело усложняется господством разбойничьей царской шайки. Над свистопляской зарвавшихся хищников парит двуглавый орёл.
Только объявив решительную ВОЙНУ ВОЙНЕ… ДА ЗДРАВСТВУЕТ ЭТА ВОЙНА! ВРАГ КАЖДОГО НАРОДА НАХОДИТСЯ В ЕГО СОБСТВЕННОЙ СТРАНЕ.
Да здравствует РСДРП!
Петербургский комитет РСДРП
21
На чётких кругах военной службы и в руки бы не беря газет, можно бы дозволить себе не одобрять кадетов или даже презирать их. Но попавши в их оживлённую быстроумную компанию, нельзя было не испытать смешанного чувства: лестности быть среди них приветливо принятым и растерянности от их знаний и осведомлённости. Два думских лидера – один порывисто-открытый, другой самодостойно-едкий. Две дамы – но не просто из женского большинства, не из тех, что при мужьях, а партийные активистки – сейчас занятые сбором книг, табака, белья, карамели и мыла (“Петроград – защитникам родины”), вообще же – организацией чего-то важного, а в поведении – отменные равноправием, старшая (назвали двойную фамилию – Пухнаревич и ещё как-то) – и умом, и определённостью политических суждений. Младшая зато собою недурна; самое значительное хоть и не сошло с её языка, но так и дежурило в выраженьи её лица: что вот могла бы она очень важное сказать, но повода нет, то ли паузы. По сравнению с ними хозяйка была упрощена большою семьёй и никак не супруга депутата парламента. Зато пришёл ещё приват-доцент, экономист, молодой, в тёмно-роговых очках, весьма осмотрительный в высказываниях и сдержанный в чувствах. Но уж когда говорил – то убедительным вкусным молодым баском, не допуская сомнений. И больше, чем два кадетских лидера., вот этот именно доцент пригнёл Воротынцева: совсем молодой, совсем не известное имя, а сколько же знает и как явно умён! И сколько таких приват-доцентов в петербургском обществе? – море умных людей. И что они знают – того ты не знаешь. И пойди как-нибудь иначе завтра государственное развитие России – так к ним же придёшь и на спрос, они и укажут.
Но с этими-то и интересно, с военными он наобщался довольно.
Когда вышли из кабинета и знакомились, как раз приват-доцент обстоятельно объяснял, что в Петрограде сейчас живёт на миллион с четвертью жителей больше обычного. Не упустил продолжить (не потускнел и при Минервине), что вообще российские города составляли до войны 30 миллионов, то есть шестую часть Империи, а сейчас от передвижения масс – 60 миллионов. Потому и удваивается в трудности задача вырвать у деревни продовольствие. У крестьян – жадный дух наживы, нежелание везти хлеб, и если такую тенденцию не переломить, то это – начало общественного распада.
Он объяснял и довольно удивительное, но собеседницы его как будто это всё знали и тут же встречно объясняли ему своё – про правительство, которое, напротив, этого ничего не ожидало. Уже не хватает возмущения против всех нелепых шагов правительства. Общество и Дума отдали родине всё, что могли, и не общество виновато, что эти жертвы не принесли плодов. Причина всей разрухи – в традиции устраивать народную жизнь без участия самого народа.
