Красное колесо. Узел II Октябрь Шестнадцатого - Александр Солженицын
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Тут они на верном и неизбежном пути, это неотразимый ход вещей – принудительная организация труда. Это – всеобщее требование современной войны, оно заставляет уклониться от идеала свободы. И установись завтра правительство общественного доверия – к тому же будет вынуждено и оно!
– Да?? Никогда!! – остро поглядывал через пенсне и остро посмеивался Минервин. – И если ты осмелишься повторить такое с думской трибуны – ты сразу станешь непопулярен!
Но как будто на той трибуне и почувствовав себя, глазами степняка загорясь, Андрей Иванович уже не по-комнатному:
– Что делать, осмелюсь! Да, настал момент жертвовать, соотечественники! Государство нуждается в вашем хлебе, мужички! В труде ваших рук, сограждане!… И если у власти станут просвещённые люди, действительно любящие свой народ, – будет та-акой подъём! Рабочие станут к станкам безропотно! Хлеб потечёт – неудержимыми реками! Народ отдаст хлеб, как отдавал детей!…
Надкололся голос. Шингарёв в растроганности должен был отдышаться.
Зашумели во все голоса. Старшая дама с толстыми локотками не ждала ничьего перевеса или мнения, а решительно присудила:
– Ну, разве что при ответственном министерстве, тогда возможна и диктатура! А сейчас правительство нарочно создаёт трудности с продовольствием, чтобы вывести Россию из войны.
Младшая дама с руками тонкими, гибкими, но до запястий скрытыми блузочной тканью, не сробела поправить:
– Нас предупреждали не пользоваться термином “ответственное министерство”: это может нас поставить под удар черносотенной агитации. Надо говорить “министерство народного доверия”.
Блузка у неё была тёмно-зелёная, а по ней – бурые всплески, непонятные.
– Можно говорить: “правительство из доверенных лиц”.
Так это легко выговаривалось, скороговоркою даже, будто такое правительство уже существовало, всем хорошо известно, объявлено наперечёт – и к тому же замечательное и героичное, – а Воротынцев по фронтовой дикости не знал, пропустил? И спросить было неудобно, и места не оставляли для спроса.
Но явна была уверенность, что правительство такое будет желанным, популярным и спасительным. Такому-то, понял Воротынцев, и всё допустимо, а из рук нынешнего правительства и даром не надо!
– Прогрессивный блок уверенно выведет Россию из тупика!
– Да неужели же общественность справится хуже, чем тупые бюрократы! Россией правят тупейшие из тупых!
– И что делать русскому обществу с этим правительством? Просветить дураков? – невозможно. Переубедить дураков? – невозможно! Десятилетиями жить в полной власти дураков, а чуть хочешь протянуть на помощь и свои руки – на тебя шикают: осторожней! все будем в пропасти!
– Но как наложить на себя узду молчания? Мы лишены инстанций апеллировать к правде!
– Они объявили войну – всему народу! И это – с 60-х годов!
Правительство азиатского деспотизма, каннибальского кровожадия!
– Позиция умеренности к нему преступна как позиция предательства!
– А Милюков думает действовать в европейских манжетах!
– Да швейцары, дворники – и те знают правило: лестницу начинать мести сверху!
– Ка-дэ могут спасти Россию – но поступясь долей своей умеренности и в контакте с левыми.
– Надо было с самого начала блокироваться налево, а не направо!
– И одной только сменой министров общество не удовлетворится. Нужна – всеобщая амнистия! Нужна отмена еврейских ограничений.
И куда-то, куда-то все они (с участием и Верочки) – весь разговор – и вся мысль Шингарёва, смыкающая такие разные опоры крепким поясом по чреслам России, – куда-то всё понесло ещё сильней, покружило, или посыпало – заговорилось не меньше, напротив больше! громче! – они все, оказывается, только начинали разговориться! – но несло их куда-то прочь от человека, желающего определить себе правильные действия. Смысл мелькал до того карусельно, его нельзя было придержать, да даже нельзя было не утянуться им. Несомненно звучало сквозь весь поток: о народных нуждах, что присутствующие отлично знают их, и выражают их собою, безошибочно могли бы их утолить. А правительство – никогда. Заведенный и ослабленный этим общим уверенным кружением – Воротынцев молчал и сползал.
– Против этой безумной власти наши парламентские действия – слишком слабый аргумент!
– Нет-нет, господа, только парламентские! В нашей стране насилие никогда не будет признано правом!
– Два года мы так ждали известий о победах! А нам подсовывали какое-то потопление в Рижском заливе!
– Тут и мы, думцы, виноваты. Мы старались “не шуметь”, слишком долго берегли престиж армии.
– Русский старый, вечный грех долготерпения.
Шингарёв в этой компании тоже изменился, не тот. Отчего всегда гнёт человека подделаться под общий тон? Да была завихривающая сила у этого кружения, и Воротынцев сидел несвойственным барашком, даже и лицом не решаясь выразить, насколько он всё-таки несогласен.
– Надо всегда помнить, что правительство неискренно с обществом!
(Ну, да и вы ему: говорите одно, а думаете другое.)
– Не-ет, с этим царём победа невозможна!
– Идти против народа, против Думы, когда неприятель вторгся в страну, – это и есть пособствование ему!
– А внешняя расстановка благоприятна для победы как никогда: извечный враг Англия – с нами! Недавний враг Япония – с нами!
И – идиотская операция союзников в Дарданеллах, подумал Воротынцев, да куда тут вставишь? Они были все – патриоты больше него: не согласны меньше чем на полную победу.
– Чтоб отстоять Россию от немцев – нужна немедленная коренная смена режима!
– Совершенно ясно: они нарочно провоцируют тяжёлое экономическое положение, чтобы под этим предлогом выйти из войны!
Зацепился за эту ущербинку на гладком карусельном диске: позвольте, что-то не то! А перед 14-м годом не говорили вы наоборот: они нарочно провоцируют войну, чтобы выйти из будто тяжёлого экономического положения?
Однако он не осмеливался возражать. В этом общественном кружении подавительность была – властная. Впрочем, заметил он: рассуждения их были – всё самые общие. А по деталям-то они знали куда меньше Фёдора Ковынёва.
Но слова у всех как наготове, переполняя грудь и рот, и чуть куда щёлочка – выливаются, друг друга уже и не удивляя новизной.
– Россия – просто большой сумасшедший дом!
– Новые министры даже не стали переезжать на казённые квартиры: всё равно через месяц каждого снимут.
– Да гвардия готовит переворот, это всем известно! Переворот будет непременно, вот-вот!
Напрягся Воротынцев: да что ж это за переворот, если о нём так болтают?
– Иначе и быть не может! Общественное недовольство так велико, как не было и в Девятьсот Пятом!
– Господи, о чём ещё говорить, если Сухомлинова собираются выпустить из Петропавловки!
– Выхода нет! Вспышка народного недовольства должна быть опережена подготовкой революционных действий теперь же!
И всё больше поглядывали на Воротынцева: мол, это по его части? И если он, действительно, прогрессивный офицер – что скажет нам он?
А Воротынцев к тому и летел со своей катапульты – чтобы вмешаться!? Но теперь видел, что кажется не туда попал. И досадно было на себя, зачем он так поддаётся им безвольно, нигде ничего не может отстоять, возразить.
А варенья – три сорта, тоже из Грачёвки, свои. Уже пился чай, и девочки уходили, всё говорение прослушав немо. Да наверно привыкли, не каждый ли день такое и слушают?
Позвонили в дверь. Павел Николаевич? Все насторожились, подтянулись. Шингарёв молодо вскочил, пошёл открывать. Прислушались – нет, женский голос. Мелодичный, и с неторопливым достоинством.
– Странно, – удивлялся Минервин.
Не уходила. Видимо, раздевалась. Но сюда не вошли.
Верочка сидела с братом рядом и прошептала:
– Профессор Андозерская. Как говорится, “самая умная женщина Петербурга”,
– Да ну?
– Ну, знаешь, как принято в каждой столице насчитывать по пятьдесят “самых умных женщин”?
– Запрещеньями, стесненьями, подозреньями они сами же толкают людей в левых!
– Они – и не Германию больше всего боятся, а уступить общественному мнению у себя в стране. Для них и Земгор и военно-промышленные комитеты – всё крамола, везде революция! Уж заподозрить самодеятельный самоотверженный Земгор…
Держался-держался Воротынцев, но тут за живое задели. Нельзя не отодвинуться:
– Знаете, совсем уж так – бескорыстный – сказать нельзя.
Только это и произнёс, вот только это одно! – но сразу все насторожились! Замолкли так же дружно, как дружно говорили, – и на полковника! Приват-доцент поправил роговые очки, старшая дама надела черепаховые, оттого очень грозней, ещё и при толстых быстрых локотках. Все ждали объяснений.
Начал – так вытягивай. (Верочка смотрела с тревогой).
– У нас на фронте к Земгору… – (как бы это им поаккуратнее?) -… отношение и такое и сякое. Делают немало, да… Хотя и странно, что, например, санитарное дело поручается любителям, не входящим в строенье частей. Делают немало, но и… штаты же велики, уж слишком. И все должности заняты почему-то не стариками, не инвалидами, а военнообязанными. Большей частью – молодыми интеллигентами… Дезертиры – у них санитарами… – Уже чувствовал слитное осуждение себе.
