Прощание с Доном. Гражданская война в России в дневниках британского офицера. 1919–1920 - Хадлстон Уильямсон

Быстрая инспекция серванта выявила последние оставшиеся деликатесы. Черепаховый суп, икра трески, аспарагус из квадратной консервной банки и персики из круглой, последние две бутылки шипучего шампанского и в качестве самого главного угощения этого вечера – Муся в роли хозяйки.

Что за странный званый обед получился на этот раз! Муся меж двух генералов, Уотсон по одну сторону от меня, чтобы переводить, а Агаев – по другую. Не очень нормальное сочетание для развлечения столь высоких гостей, но такое, какое, как я считал, объясняется ситуацией.

Муся была в великолепной форме, и очень скоро все мы стали лучшими друзьями. Сидорин, поднимая тост за мое здоровье, весьма весело сослался на наше «ожесточенное сражение» сегодня утром, а Кельчевский полностью воспользовался возможностью быть вблизи Муси. Примерно в десять часов Агаев намекнул мне, что Сидорин хочет поговорить со мной наедине, поэтому генерал, Уотсон и я вышли и сели рядом на постель в моем купе.

– Сегодня утром, – начал Сидорин, – меня телеграммой попросили гарантировать вашу личную безопасность, если вы останетесь при моем штабе. Я ответил, что совсем не в состоянии сделать это. Фактически я не могу гарантировать на двадцать четыре часа даже собственную безопасность. Целая армия разваливается, и в любой момент я со своим штабом вынужден буду покинуть этот поезд и бежать в горы Кавказа, чтобы жить как бандиты! Как я могу гарантировать вашу безопасность?

В моей голове подсознательно возникла тревога за безопасность Алекса и Муси, и я также заранее подумал о вероятности внезапного налета большевиков, чтобы перерезать железную дорогу, как и о том, что кубанские казаки восстанут против нас. То, что сказал Сидорин, к сожалению, было слишком верным, это я хорошо понимал, но оно оказалось еще страшнее, когда я получил эту информацию напрямую из первоисточника.

В самом деле, не требовалось слишком много ума, чтобы разглядеть катастрофу, разворачивавшуюся вокруг нас на станции, в том хаосе, что существовал: толпы беженцев, переполненные запасные пути, разбитые поезда, которые, мы знали, лежали рядом с рельсами как на фронте, так и позади него, и самое худшее – полное отсутствие новостей. Я мог представить себя отставшим, но, несмотря на это, я все еще не думаю, что реально воспринимал опасность, в которой мы находились, и продолжал считать всю эту ситуацию лишь возбуждающей.

Я пообещал побеспокоиться о собственной безопасности при условии, что Сидорин не оставит меня на пустынной станции без каких-либо вестей, и, поскольку я считал, что близится время, когда буду чувствовать себя в большей безопасности на спине коня, я заявил, что останусь с ним до тех пор, пока не получу приказа Холмена возвратиться.

Мы пожали руки, и генерал ушел, а Муся в течение нескольких минут угощала меня короткой хвалебной песней, причем в Кельчевском она увидела самого идеального мужчину. Для Кельчевского, казалось, ее малейшее желание уже было законом, и он теперь все устроит для нее и Алекса.

– Он сказал: «Только попроси, – рассказывала она мне немного язвительно, – и это будет сделано!» Он сказал, что все устроит и отныне у меня нет никакого основания беспокоиться.

– Надеюсь, ты права, – мрачно ответил я, зная Кельчевского и помня, как меня бросили на Рождество.

– Я могу ему доверять, – настаивала она. – Даже если британская миссия не сможет устроить, он сможет. Алекс теперь поправится.

Мы расстались с ней не самым лучшим образом. При моей высокой оценке Муси я был очень зол на нее, потому что ее поведение граничило с неблагодарностью.

Примерно в 2 часа ночи я проснулся от толчка своего вагона и, поднявшись, чтоб выяснить, что происходит, обнаружил, что нас цепляют к поезду командующего армией. Было похоже, что планировалось какое-то передвижение.

Моим первым инстинктивным стремлением было убедиться, что вагон Муси был тоже прицеплен, но потом я вспомнил, что сейчас все в руках Кельчевского, и решил оставить это дело на него.

Но ничего не происходило. Мы не ехали, и я ломал голову, размышляя, как поживает Муся. Я выглянул в окно. Станционный двор резко выделялся на фоне снега, здания чернели на фоне белизны и были украшены фестонами из сосулек ржавого цвета. Сильный мороз окутывал все, и я разглядел несколько движущихся черных фигур. Послышался рев пара, и я ощутил удовлетворение от того, что наконец-то что-то происходит.

Потом, несколькими мгновениями спустя, я увидел темную фигуру, бегущую, спотыкаясь, по рельсам к моему вагону и выкрикивающую мое имя. Это был вестовой Алекса, он вручил мне записку, написанную на половинке листа бумаги возбужденными каракулями.

«Ради бога, помоги мне. Красные идут, а генеральский поезд отходит через час. Нам суждено остаться и погибнуть от рук большевиков. Муся».

Глава 18

Да, с Кельчевским покончено, подумал я, а когда через минуту или две Муся сама прибрела сквозь снег к вагону и стала умолять меня встретиться с Сидориным и пристроить и их к этому поезду, я не мог удержаться от весьма низкого предположения, что ее ночной визит к человеку, завоеванному ею за ужином, наверняка поможет выполнить требуемое.

Тем не менее я увел ее из вьюги и оживил с помощью бренди и бисквитов. Руки ее замерзли, и она принялась плакать, тихо и с отчаянием, которое возникло из-за слишком многих разочарований и слишком большого напряжения.

– Он теперь заявляет, что нас нельзя забрать, – всхлипывала она. – Он говорит, что не имеет к этому никакого отношения.

– Я думал, он пообещал, – сказал я.

– Он говорит, что с того времени ситуация изменилась.

– Готов спорить, что это именно так.

Я успокоил ее и написал начальнику сидоринского поезда, спрашивая, что делается в отношении Алекса, и отправил эту записку с переводчиком.

Долгое время мы с Мусей оставались в затемненном вагоне. Она плохо себя вела после моей вечеринки, но сейчас это, похоже, лишь доказало, насколько она была человеком, но сейчас она изо всех сил хотела исправить положение. Нам было почти нечего сказать друг другу, мы ощущали лишь темноту, молчание, холод, горечь и предательство снаружи. Как будто за дверями вагона находился совсем иной мир.

После некоторого времени голос переводчика вернул нас на землю. По милости божьей моя записка сработала. Сцепка всех остававшихся вагонов скоро будет выполнена, и к рассвету, с восстановленной верой Муси в британскую миссию, мы благополучно отправимся на юг.

Я пожелал ему доброй ночи, и он ушел в свой вагон. Муся не пошевелилась, чтобы уйти. Уже наказана, да и последние следы слез стерты с лица, я мог различить ее милое лицо, светящееся благодарностью и счастьем. Опять на нас обоих упала пелена молчания. Казалось, так мало осталось несказанным.