Автобиография - Жанна Гийон

Глава 6

ОЗЖЕ МЫ ПРИЕХАЛИ В ПАРИЖ, где мое тщеславие возросло. Ни одно событие, где я могла проявить свое преимущество, не было мною упущено. Я была достаточно настойчива в том, чтобы показывать себя, выставляя свою гордыню и щеголяя своей пустой красотой. Я желала быть всеми любимой и никого не любить. Мне были сделаны несколько явно выгодных предложений руки и сердца, но Бог, не желая оставить меня неспасенной, не даровал успеха во всех этих предприятиях. Мой отец все время сталкивался с проблемами, которые мой всезнающий Творец воздвигал с целью моего спасения.

Выйди я тогда замуж за одного из этих мужчин, мое разоблачение было бы еще большим, и мое тщеславие расширило бы свои пределы. Был один молодой человек, который просил моей руки в течение нескольких лет. Мой отец, по семейным причинам, всегда ему отказывал. Однако его поведение было противоположностью моему тщеславию. Скорее всего, мой возможный отъезд из страны и богатство этого джентльмена воздействовали на моего отца. Ибо даже, несмотря на его колебания и колебания моей матери, он пообещал меня ему. Все это делалось без моего участия. Мне давали подписывать брачные контракты, не уведомляя, о чем именно шла речь. Я же была тогда в восхищении от одних лишь мыслей о браке, льстила себя надеждой, что таким образом я смогу получить полную свободу и буду избавлена от плохого обращения своей матери, которое я на себя навлекала. Но Бог предопределил иное.

То положение, в котором я оказалась позже, разочаровало все мои надежды. Каким бы приятным не казался мне брак, однако, все время после обещания отца, и даже долгое время после бракосочетания, я пребывала в смятении, которое возникло по двум причинам. Первой была моя естественная скромность, которую я не утратила. Я была очень замкнутой по отношению к мужчинам. Второй причиной было мое тщеславие. Хотя мой муж был партией даже более выгодной, нежели я заслуживала, однако я не слишком его ценила. Когда я смотрела на достаток других мужчин, которые ранее предлагали мне руку и сердце, он казался мне значительно менее привлекательным. Их ранг в обществе поместил бы меня в более выгодное положение. А все то, что не льстило моему тщеславию, было мне невыносимо. Однако то же самое тщеславие, я полагаю, приносило определенную пользу, ибо оно удерживало меня от иных падений, которые обычно разрушают семьи. Я не могла совершить что–то такое, что сделало бы меня преступницей в глазах этого мира.

Поскольку я скромно вела себя в церкви, выезжала заграницу не иначе, как в сопровождении своей матери, а также, поскольку наша семья имела великолепную репутацию, меня считали добродетельной особой. Своего суженого я увидела в Париже только за два–три дня до нашего бракосочетания. Мое поведение после подписания контрактов побуждало людей говорить, что мне якобы известна воля Божия. Жаль, что мне не удалось узнать ее хотя бы в этом деле.

О мой Бог, как велика была Твоя благость, когда Ты оставался рядом со мной на протяжении всего этого времени, позволяя мне молиться Тебе с таким дерзновением, как если бы я была одним из Твоих друзей. При том, что я восстала против Тебя и была, на самом деле, твоим величайшим врагом. Радость в результате нашей свадьбы распространилась по всей деревне. Посреди этого всеобщего ликования, единственным печальным человеком была только я сама. Я не могла ни смеяться, как другие, ни даже есть, настолько я чувствовала себя подавленной. Я не знала, в чем была причина. Видимо это было данное мне Богом предчувствие о том, что должно было вскоре меня постигнуть. Воспоминание о желании стать монахиней, бывшее у меня ранее, заполнило все мое существо. Все кто приходил поздравить меня днем позже, не в состоянии были хоть как–то меня воодушевить. Я горько рыдала. Моим ответом было: «Увы! Я так желала стать монахиней, почему же сейчас я замужем?» Но насколько фатальными оказались те революционные перемены, которые постигли меня? Как только я оказалась в доме моего супруга, я осознала, что он станет для меня домом скорби.

Я была вынуждена изменить свое поведение. Их образ жизни очень отличался от образа жизни в доме моего отца. Моя свекровь, долгое время пробывшая вдовой, следила исключительно за экономией. В доме же моего отца было заведены дворянские порядки и изящество. У нас в доме приветствовалось то, что мой муж и свекровь называли гордыней, тогда как я считала это вежливостью. Я была очень удивлена такому изменению, чем дальше, тем больше, так как мое тщеславие более возрастало, нежели уменьшалось. На время моего бракосочетания мне было немногим более пятнадцати лет отроду. Мое удивление было еще большим, когда я увидела, что мне придется оставить все то, чему я с таким старанием училась.

В доме моего отца нам полагалось вести себя благочинно и говорить, соблюдая все правила приличия. Все, что я говорила, воспринималось с восхищением. Здесь же моим словам не внимали, но всегда противоречили им, находя во всем недостатки. Если я говорила хорошо, они считали, что я желаю преподать им урок. В доме моего отца, если у меня возникали вопросы, то он ободрял меня говорить без стеснения. Здесь же, если мне случалось выражать свои чувства, они говорили, что я желаю вызвать ссору. Меня принуждали молчать самым грубым и постыдным образом, браня меня с утра до ночи. Мне было бы очень сложно рассказывать об этом, не противореча чувству любви к ближнему, если бы не Ваше настойчивое требование не пропускать ни одной детали. Все же я прошу Вас не смотреть на это с точки зрения земного творения, ибо такой взгляд может представить вам этих людей хуже, нежели они были на самом деле.

Моя свекровь имела добродетельный нрав, а мой муж был набожным и не имел пороков. Нужно смотреть на все глазами Бога. Он допустил все эти обстоятельства единственно для моего спасения, а также потому, что не хотел моей гибели. Кроме всего во мне было столько гордыни, что встреть я другое обращение, я, наверное, продолжала бы в ней оставаться, и возможно не обратилась бы к Богу, что я была вынуждена сделать под давлением стольких тягот. Моя свекровь испытывала такое желание противоречить мне во всем, что, желая досадить мне, заставляла меня исполнять самые унизительные обязанности. Ее нрав был столь необычным, что, не сумев преодолеть его в своей юности, она теперь с трудом уживалась с кем–либо. Молясь только красноречивыми молитвами, она не видела в этом ущербности. А, не черпая силу в молитве, она не могла извлечь из нее никакого блага. Печально было это осознавать, так как она обладала как умением чувствовать, так и многими другими достоинствами. Я сделалась жертвой ее настроения. Ее излюбленным занятием было мешать мне, и к подобному отношению она побуждала своего сына.

Часто они старались поставить людей низкого звания выше меня. Моя мать, имея высокое чувство собственного достоинства, не могла этого переносить. Когда она узнавала об этом от других (ибо я ничего ей не рассказывала), она бранила меня, думая, что я допускаю это, не умея держаться на уровне и не обладая сильным характером. Я все же не осмеливалась рассказывать ей об истинном положении вещей, но почти готова была умереть, мучаясь в агонии печали и постоянного огорчения.

Воспоминание о других людях, которые ранее предлагали мне руку и сердце, усугубляло тяжесть моего положения. Я видела, насколько отличались их характер и манеры, и помнила ту любовь, которую они ко мне питали в сочетании с приятностью и вежливостью их обхождения. Все это делало невыносимым мое бремя. Моя свекровь порицала меня и в отношении моей семьи, постоянно говоря мне о недостатках моих отца и матери. Я редко их навещала, но слышала их горькие слова в мой адрес. Моя мать жаловалась, что я редко приезжаю повидать ее. Она говорила также, что я не люблю ее, что я отдалилась от своей семьи, слишком привязавшись к своему мужу. Что еще больше увеличивало мои муки, так это то, что моя мать рассказывала свекрови обо всех проблемах, которые я вызвала у нее с детства. Тогда они обе упрекали меня, говоря, что я подмененное дитя и воплощение злого духа. Муж принуждал меня весь день находиться в комнате моей свекрови, так что я не имела возможности беспрепятственно уходить в свои апартаменты. Свекровь же плохо обо мне отзывалась, дабы уменьшить то уважение и любовь, которое питали ко мне некоторые люди. Она изливала на меня самые грубые оскорбления в присутствии людей из общества. Это, однако, не производило желаемого ею эффекта, ибо, чем больше терпения я проявляла, перенося все это, тем больше меня уважали. Она все же нашла способ истощить мою живость и показать меня в глупом виде. Некоторые из моих бывших знакомых мало меня знали. Те, кто не видели меня ранее, говорили: «Та ли это особа, что известна своим большим остроумием? Но она не в состоянии связать и двух слов. Да, она являет собой забавную картину». Мне тогда не было и шестнадцати лет.