Трудная любовь - Лев Давыдычев

Она думала об Олеге, перебирала письма, хотела позвонить в облоно, взяла в руки телефонную трубку, долго сидела, слушая гудок… Набравшись решительности, она заглянула в соседнюю комнату, затем — в другую, прошла в приемную.

— Олег разве не приходил? — спросила она Маро.

— Приходил, — виновато ответила Маро. — Хочешь ириску?

— А где он?

— Почему не хочешь? Очень вкусная ириска. Он уехал, — перешла на шепот Маро. — В командировку, в леспромхоз, вот приказ.

«Держись, — сказала себе Лариса, — может, еще хуже будет». Она положила ириску в карман, проговорила с болью:

— Хорошо бы сейчас на лыжах с горы скатиться. С высокой-высокой.

— Упадешь, — предостерегающе прошептала Маро.

— Не бойся, не упаду, — обиженно, но твердо ответила Лариса.

В клинике она старалась держаться с достоинством, независимо, а когда врач заполнила карточку беременности и внимательно посмотрела на раскрасневшуюся клиентку, та пробормотала:

— Когда прийти в следующий раз?

На улице ей стало страшно… Мама уже дома… Месяца два все будет оставаться по-прежнему, а потом… Она замедлила шаги… Ничего, ей выдержки не занимать. Прав тот, кто любит, а не тот, кто, не понимая любви, осудит ее за безрассудство. Если бы несчастье заключалось только в том, что ее ребенок вырастет без отца. Она хочет стать женой Олега, потому что родилась для того, чтобы помочь ему избавиться от всего наносного, мелкого. А он не понимает. Это страшно… Почему он сбежал? Бросил ее в самую трудную минуту?

Прежде чем войти в квартиру, Лариса немного постояла перед дверью, вытащила из муфты зеркальце, взглянула: ну, конечно, мама сразу заметит, глаза вон какие ненормальные.

Лариса никогда ничего не скрывала от матери, да это было и бесполезно. Александра Яковлевна догадывалась первого взгляда о том, что творилось с дочерью. Догадывалась она, видимо, и об истории с Олегом, и Ларисе было тягостно сознавать свою вину.

— Как жизнь? — встретила Александра Яковлевна дочь.

— Прекрасна и удивительна. С приездом, мамочка, — голос ее, как она ни сдерживалась, дрогнул.

— Что случилось?

Она ждала этого вопроса, приготовилась к нему и все-таки он показался неожиданным. Лариса кусала губы, чтобы согнать с лица беспомощную улыбку.

— На работе что-нибудь?

Сколько у нее седых волос! Будто только сейчас Лариса впервые заметила, что мать постарела.

— Беда со мной случилась, — прошептала Лариса. — Я очень виновата перед тобой. Я на что угодно согласна, чтобы не расстраивать тебя, но…

— Если я могу помочь тебе, — испуганно произнесла Александра Яковлевна, — говори, что бы там ни было. За меня не беспокойся. Что случилось?

«Только бы не струсить!» — подумала Лариса, негнущимися пальцами достала из муфты листок, который дали в клинике, и положила его на стол. Мать взглянула на листок и села.

— Давно?

— Вчера узнала… Мама!

— Раньше надо было маму кричать, — глухо проговорила Александра Яковлевна. — Что же ты?.. Дочь…

И она заплакала навзрыд, в полный голос, как плачут тогда, когда уже больше нечего делать. Слезы падали ей на руки, и она вытирала их о скатерть. Лариса стояла рядом, еще в пальто, и боялась прикоснуться к матери. Ей хотелось убежать, спрятаться куда-нибудь. Слезы уже подступили к глазам, щекотали их, в горле пересохло, но она не смогла заплакать. Слез не было.

— Спасибо, — еле слышно произнесла мать, — дождалась благодарности… Он знает?

Лариса кивнула.

Больше мать не сказала ей ни одного строгого слова, ни о чем не спросила. В эти дни Лариса находила у нее защиту от своих сомнений и нерадостных предчувствий. Обе они стали еще внимательнее друг к другу, несчастье еще сильнее сдружило их. В сдержанности Александры Яковлевны дочь видела не прощение себе, а свойство ни с чем не сравнимой материнской любви — не слепнуть от радости и не слабеть в несчастье. Но дочь могла лишь догадываться, каких усилий это стоило матери. Лариса с удивлением и обожанием смотрела на нее, словно не узнавая.

Как бы ни любил ты мать, привыкаешь к ее заботе, не догадаешься и отблагодарить, забываешь, что мать сама нуждается и в ласке, и заботе. Мамины руки отгоняют от тебя болезни, ласкают тебя в грустные минуты, штопают рубашки, пока ты еще не зарабатываешь денег на новые.

Уставшее сердце матери бьется только для тебя. Что бы ты ни делал, она думает о тебе больше, чем ты сам. Все самое лучшее желает тебе мать. И если придет несчастье, больше тебя обеспокоится она, а если радость — только мать по-настоящему переживет ее.

Милые мамины глаза. Сколько морщинок скопилось около них еще тогда, когда ты едва начал жить. Каждая морщинка — это твои болезни, неудачи, проступки, ошибки. Лишь мама помнит, сколько раз ты болел, сколько раз неудачно влюблялся, сколько не сдал экзаменов.

Милые мамины глаза. И строгие, и добрые, и ласковые, и недовольные, но всегда внимательные.

До конца дней своих ты в долгу перед ними. Мать поймешь только тогда, когда увидишь невольную, идущую от беспечности неблагодарность своих детей. Тогда и вспомнишь маму, пожалеешь, что сам был таким. Поздно вспомнишь.

Привыкнешь к материнской заботе и вдруг другими глазами посмотришь на нее. Придет большое горе, такое, что друзьям о нем не поведаешь, и лишь мама поможет. Удивишься ее силе и разуму. У нее никогда не опустятся руки. Она будет бороться с любой бедой, спасет, успокоит.

Рядом с матерью Лариса чувствовала, что выстоит, выдержит, победит. Она не считала дни, оставшиеся до приезда Олега. Она боялась его возвращения, потому что тогда все должно было решиться окончательно и сразу. Устав ждать, она временами равнодушно повторяла: «Неважно, неважно». Но в сердце не гасла надежда: все будет хорошо. И ей становилось стыдно за свои подозрения и сомнения.

Однажды в субботу, когда раздался ничем не примечательный стук в дверь, Лариса переменилась в лице, выскочила из-за стола, кинулась к выходу, обернулась к матери и с трудом выговорила:

— Открой.

Когда Александра Яковлевна ушла и Лариса услышала негромкий виноватый голос Олега, она села, встала, снова села, положила руки на стол и замерла.

Олег был в старом, помятом костюме, небритый.

— Извините, — сказал он, — я прямо с поезда… В понедельник я должен уехать и…

В комнате повисла режущая слух, почти физически ощутимая тишина. Лариса в изнеможении закрыла глаза. Олег громко стучал ложкой, размешивая чай. И лишь Александра Яковлевна была спокойна, читала книгу, ни на кого не глядя. Когда молчание стало невыносимым, Олег заговорил:

— Я сбежал тогда… в командировку. Просто не мог сразу… сразу представить себя отцом, — он встал, растерянно поморгал глазами, неловко одернул пиджак и нетвердо закончил: — Александра Яковлевна, я прошу руки вашей дочери.

Лариса вскочила и выбежала из комнаты.

— Пусть решает она, — ответила Александра Яковлевна, проводив дочь страдающим взглядом. — И вообще не к чему эти церемонии. Поздно.

— Вы правы, — покраснев, согласился Олег. — Во всем виноват я один. Но я заглажу свою вину.

Александра Яковлевна показала глазами на дверь в соседнюю комнату, куда убежала Лариса, и Олег радостно, понимающе улыбнулся. Чувствовалось, что он уже пережил трудный момент, и к нему вернулось обычное настроение, Он кивнул Александре Яковлевне, снова улыбнулся и ушел.

Лариса стояла у окна, опустив руки. Глаза ее, печальные и заплаканные, смотрели на Олега без укора, с тихой благодарностью. Он взял ее руки и поцеловал ладони.

— Я всегда верила, что ты такой, как сейчас, — счастливым голосом прошептала она. — Значит, ты скоро уже не будешь провожать меня домой… Мы будем вместе.

Голубые глаза Олега потемнели, он был взбудоражен, гладил руки Ларисы, целовал ее волосы и молчал. Ему все еще не верилось, что то, чего он так боялся, произошло легко, и теперь не надо волноваться.

— Ты будешь хорошим, — шептала Лариса, — только слушайся меня. Тебя здорово править надо, ты как письмо в редакцию, тебя дорабатывать надо.

— Я все сделаю, чтобы ты была счастливой, — сказал Олег первые пришедшие в голову слова.

— Пожалуйста, не возражаю, — смеясь, ответила Лариса и обняла его. — Ты никогда не забывай, как ты увидел меня, как мы первый раз пошли вместе, помнишь по Театральному скверу, как мы вместе первый раз томатный сок пили… помнишь?

— Каждый день вспоминаю и не верю своему счастью.

— Зря. Даже когда мне бывает очень плохо, когда жить не хочется, я верю. Чем хуже мне, тем сильнее верю, — торопливо говорила Лариса, — я ведь счастливее тебя. Я тебе легко досталась, тебе ни погрустить, ни пострадать не пришлось…

Провожая его, Лариса едва не расплакалась.

— Мне ведь не штамп в паспорте нужен, — сказала она, — ты мне нужен…