Раздвоение чувств - Натали Митчелл

— Телефон в наше время — это предмет первой необходимости, — назидательно произнесла я. — Я вообще не представляю, как без него жить?

Том пожал плечами:

— Ничего. Живу как-то.

— А что, если, например, ты попадешь в беду? Как ты позовешь на помощь?

— Никак. Я постараюсь сам выпутаться.

— Но легче же…

— Если кто-то помчится тебя спасать, рискуя своей жизнью?

В груди у меня похолодело от этих слов. Дождливый вечер, темнота, отцовский «мустанг» мчится по невидимой дороге к тому проклятому месту, где заглохла моя машина. Если б у меня не было с собой телефона…

— Откуда ты знаешь? — вырвалось у меня.

Еще несколько секунд он смотрел на меня с холодным презрением (мне это не почудилось, так и было!), потом опустил глаза.

— Я просто сказал, что можно обойтись и без телефона. Только и всего.

Но мне не показалось, что «только и всего». И почему-то захотелось поскорее уйти отсюда. Из самого любимого уголка этого мира, где без моего разрешения поселилось нечто неприятное. Даже страшноватое. Куда я собиралась направиться? Где мне могло полегчать? Не было такого места на этой земле.

Я знала это, и все же встала и пошла прочь, не пригласив Тома последовать за собой.

— Куда ты? — крикнул он мне вслед. — Эшли! Я тебя чем-то обидел?

Я даже не отозвалась. И ни разу не оглянулась. Больше всего мне сейчас хотелось, чтобы Том не догонял меня. Чтобы он остался в отобранном у нас раю, в этом потерянном дне, в который мне не хотелось возвращаться. Не хотелось вспоминать.

И вместе с тем было что-то пугающее в том, что он не пойдет за мной следом. Точно, если я выпускала его из внимания, Том становился еще опаснее для той жизни, которую я выбрала. Нет, которая сама выбрала меня. Для моего одиночества.

5

Я не пошла домой, чтобы Том не обхитрил меня и не встретил у ограды своей полудетской, полумужской улыбкой, против которой трудно устоять. Если разобраться беспристрастно, ничего плохого он мне не сделал, ничем не обидел, а если и всколыхнул чувство вины, не дающее мне покоя, то это ведь произошло случайно.

В газетах ничего не писали о том, что Джеффри Халс помчался в дождь выручать свою непутевую доченьку, которая в очередной раз поссорилась с его молодой женой, потом сломала машину и так далее и так далее… Удивительно, конечно, что Джун не раскрыла рта и упустила возможность выставить меня на всеобщее осуждение. Но так было. Она не дала ни одного интервью за эти три месяца. Не вылезла на телевидение, не пригласила газетчиков. Уж не знаю почему. Только не потому, что горевала по моему отцу. Чтобы горевать, надо, по крайней мере, иметь сердце.

Свернув в другую сторону от дома, я прошла мимо здания школы, которую окончила, когда отца уже похоронили. На бал я, конечно, не пошла, но не думаю, что кто-нибудь из одноклассников заметил мое отсутствие. Когда мы только переехали в этот убогий городишко и я впервые пришла в школу, директрису сразу черт дернул объявить, что отныне здесь будет учиться дочь известного писателя Джеффри Халса. И тут же кто-то выкрикнул: «Кому известного?» И все заржали. А следом прозвучало: «А чем известного?»

Так и пошло. Стоило мне появиться на вечеринке, кто-нибудь обязательно начинал ехидничать по поводу моей известности. Точнее, неизвестности, ведь никто из этих примитивных существ с жующими челюстями вообще не читал книг. Большее, на что они были способны, — в выпускном классе осилить «Гарри Поттера»…

Мою не прекращающуюся детскую битву за место под солнцем учителя считали отъявленным хулиганством. Но я продолжала кулаками доказывать свое право называться Эшли Халс и никак иначе. Костяшки пальцев у меня вечно были сбиты в кровь, а ноги темнели от синяков, потому что мои противники предпочитали пинаться. Однако я упорно продолжала ходить в эту школу, директриса которой все норовила вызвать моего отца, якобы для того, чтобы он помог им справиться с этим «исчадием ада».

Но я подозреваю, что ее просто разбирало любопытство. И жутко хотелось похвастаться потом в кругу пресмыкающихся, к которым она принадлежала, что видела Джеффри Халса: «Вот, как вас!» Ей было невдомек, что никогда, как бы близко отец ни подошел к ней, он не уподобится одному из них…

Заходить в бывшую школу я, естественно, не стала. Думаю, такое желание не возникнет у меня даже у последней черты. Если только я не получу Нобелевскую премию и не захочу насладиться зрелищем ползающих у моих ног пресмыкающихся. Но, надеюсь, я никогда не опущусь до такого. Конечно, я не Нобелевскую премию имею в виду…

Благополучно миновав школу, я зашла в маленький бар, куда иногда заглядывал мой отец. Он не был завсегдатаем и вообще мало пил. Все его дурные наклонности ограничивались страстью к игре и слабостью к Джун. По мне, так лучше б он был алкоголиком, с этим мне легче было бы примириться.

Барменом тут работала сухая, жутко накрашенная тетка с неизменной сигаретой в почти черных губах, про которую отец говорил, что она — добрейшее существо. Звали ее — Бобби, как мужчину, и это мне нравилось. Она ни у кого не спрашивала: «Сколько тебе лет, детка?», — и не требовала показать водительские права. Только мрачно предупреждала: «Нагрянут фараоны, пеняйте на себя. Мне неприятности не нужны».

И те, кто просиживал в этом заведении из вечера в вечер, сами следили, чтобы среди посетителей не было малолеток. Никому не хотелось, чтобы этот бар закрыли. Трудно объяснить, чем отличался он от подобных, была в нем какая-то особая атмосфера, что-то притягательное, почти домашнее, если, конечно, иметь в виду не такой дом, как теперь у нас с Джун.

Я знала, что ее здесь не встречу, и можно расслабиться, хотя и напиваться я тоже не собиралась. Хотелось просто спрятаться от всего, чем был полон сегодняшний день, даже не думать об этом, отрешиться и слушать чужие разговоры, которые за стойкой бара всегда кажутся многозначительными.

У Бобби я попросила пива, и она в ответ улыбнулась одним уголком рта. Тем, в котором не было сигареты. Я знала, что она и сама любит пиво, отец говорил мне.

— Как ты, милая? — спросила она, не разжимая зубов. — Отходишь помаленьку?

— Отхожу, — подтвердила я.

А что я могла ответить? Что мне так же паршиво, как и в первую ночь, когда я поняла, что все хорошее в моей жизни — позади? Что я не знаю, куда себя деть, чем заняться, как забить до предела оставшиеся мне годы? Зачем было перекладывать это на Бобби? Я ведь знала, что, по большому счету, ей тоже нет до меня дела. Как никому другому на этом свете.

И тем не менее, она, нарушив собой же установленное правило не пить на работе, открыла бутылку и для себя тоже и приподняла:

— Хороший был мужик — твой отец. Стоящий. Не кичился никогда, а ведь мог бы. Мы-то все знали, что он знаменитость, но он не позволял себе смотреть на нас свысока. Уважали его здесь.

— Спасибо, Бобби. — Я хлебнула пива.

Больше мне нечего было сказать ей. Да она и не напрашивалась на разговор, это мне тоже в ней нравилось. Рядом с ней можно было сидеть и молчать. Чего мне сейчас и хотелось.

За спиной, в соседнем зале, цокали бильярдные шары, раздавались возгласы одобрения и разочарования, и я подумала, что, может, стоит сходить и посмотреть на игру. Потрогать пальцем ворс стола, на который ложился грудью отец, когда тянулся к дальнему углу. Он не был отличным бильярдистом, но любил эту игру, как и любую другую. В каком-то смысле литература тоже была его большой игрой, где он сам придумывал правила и передвигал им же созданные фигуры.

— Работа не нужна? — опять обратилась ко мне Бобби. — А то вон в газету корректор требуется. Ты же девочка грамотная, осилишь, поди.

Это последнее словцо напомнило мне о Томе, и опять стало как-то неловко за то, что я так бросила человека в незнакомом ему месте. Но я тут же вспомнила, что именно он привел меня туда, а не наоборот, значит, не заблудится, отыскивая обратную дорогу.

— Я загляну к ним, спасибо, — пообещала я Бобби. — Наверное, и вправду пора куда-то устроиться.

Она протяжно вздохнула:

— Это, смотря по деньгам. Я так сейчас лучше б бросила к чертям всю работу, да кто меня кормить будет, старую клячу?

— Меня тоже кормить некому.

— У тебя-то еще, поди, найдется. Молоденькая.

— Не хочу я, чтоб меня кто-то кормил.

Бобби равнодушно заметила:

— Дело хозяйское.

И отошла к новому посетителю, шумному и потному — это чувствовалось даже на другом конце стойки.

«От Тома не пахло, — вспомнила я. — А ведь он и спал-то неизвестно где… Я даже не спросила. Какого черта он начал давить на меня? Только разозлил. А ведь он уже понял, что меня нетрудно вывести из себя».

Я постаралась сосредоточиться на том, хочется ли мне начать работать или лучше заняться продажей дома и уехать из этого города-могилы подальше. Купить себе маленький домик, который будет хорош уже тем, что по нему не станет болтаться Джун с ее слащавыми кудряшками и ямочками. Странно, что она еще никого ни разу не притащила ночевать за эти три месяца. Неужели совесть у нее еще не окончательно атрофировалась? Или… Да нет, не может быть, чтобы она действительно настолько любила моего отца…