Круги по воде (сборник) - Мариэтта Роз

Я – в слезах, с дрожащими губами – ринулась было на чердак, но увидела на двери огромный амбарный замок. Моих любимых неформалов выселили.

Постучалась к Иринке. Она сказала, что была драка, но устроили её какие-то парни, лысые, в спортивных штанах. Кто такие – непонятно. Откуда и зачем пришли – тоже. Соседи, конечно, вызвали милицию. Патруль приехал быстро, забрал с чердака всех, кто не успел сбежать. Тёте Клаве, старшей по подъезду, строго-настрого наказали закрыть все чердаки в доме. Неформалов выселили.

Где их теперь искать?

– А кто его знает! – Иринка пожала плечами. – Лёнька говорит, что они сейчас за оперным театром собираются. Не знаю…

Дома родители любовно стирали тряпочкой мифическую пыль с нового цветного телевизора. Мать всё охала:

– Наконец-то, заживем, как люди!

Отец поддакивал.

Тогда я пошла к себе в комнату. Залезла под одеяло, долго ревела, зажав в руках плюшевого кенгуру, его мне подарил Вовка на Новый год.

Кенгуру был смешным – лапы растопырены, большие блестящие глаза, а на животе – кармашек. Раньше там была большая конфета. А под конфетой оказалась записка. Корявым Вовкиным подчерком на ней было написано: «Жека! Ты самая лучшая девчонка на свете!»

Первого сентября мы – уже трое – пошли в школу без особой радости. Даже, казалось, букеты в руках завяли от нашей безрадостности.

Машка уехала, Толика нет, а Вовки больше никогда не будет.

Чему радоваться-то?

– Что, стыдно? – заржали над нами третьи классы. Громче всех Колька Щёлкин. – Все уже пионеры, а вы – октябрята!

Ой, ну и подумаешь!

На торжественной линейке произошел грандиозный скандал – Кеха явилась выкрашенная в чёрный цвет и короткой джинсовой юбке. Старшеклассницы чуть не умерли от зависти, а директриса и фашистка были готовы лопнуть от злости! Сама Кеха проигнорировала громкие высказывания и, гордо вскинув почерневшую голову, отправилась домой в первый же день учёбы.

Директриса разъярилась. Долго орала в микрофон, что не позволит нарушать правила школы и так далее, и тому подобное.

Её не слушали. Все перешептывались.

– Ой, юбочка-то какая! Юбочка! – сокрушались девчонки.

– А ноги-то! Ноги! – вздыхали парни.

Уже в классе нас троих – меня, Сашку и ещё одного Сашку – наконец, приняли в пионеры.

Клятву мы пробубнили кое-как, всё время запинались. Просто толком не выучили, вот и всё! Не верили мы больше в пионерскую клятву.

Людмила Михайловна слушала нас, то и дело поджимая губы. Колька демонстративно кривился. Но нас всё-таки приняли. Учительница лично повязала нам красные галстуки, что-то сказала, мы сняли октябрятские значки – и всё. Мы теперь пионеры.

(Позже я свой значок с маленьким кудрявым мальчиком положила в пенал. Там он у меня и остался на все школьные годы. Мальчика было жалко.)

Затем Людмила Михайловна проникновенно высказалась про подвиг Вовки, мельком упомянула Толика. Класс слушал равнодушно, словно никто из них не понимал, что Толик уехал, а Вовки больше никогда не будет!.. Нет, Горюша, кажется, понимал…

В тот же день, первого сентября, мы решили навестить знакомых неформалов. Пошли к оперному театру и обалдели.

Нефомалов стало больше! В несколько раз больше! И откуда только они все взялись? Причем если раньше в основном среди них были старшеклассники, студенты, то сейчас – просто масса подростков лет тринадцати-четырнадцати! Но это были уже совсем другие неформалы. Не таинственные пришельцы, спокойные, внимательные – а наглые, злые, демонстративные. Бритые виски, ирокезы, серьги, цепи, заклепки. Тогда-то и появились фенечки – ниточки, увитые бисером, мелкими бусинками. Новые неформалы включали звук на полную мощность, говорили на странном, ломаном языке.

Таинственные пришельцы моего детства и наглые подростки сидели в скверике у театра на соседних лавочках и косились друг на друга – то с любопытством, то с презрением. Не перемешивались.

Впрочем, взрослые плевались вслед и тем, и другим. Они же – и пришельцы, и подростки – не обращали внимания или делали вид, что не обращают внимания.

Кое-как нашли знакомых. Нам обрадовались.

Мы долго говорили. Неформалы искренне, без лишнего пафоса жалели Вовку. Вспомнили Юрку, почему-то вздохнули. Тут же заговорили о Кехе, о том, как сильно она изменилась буквально за одно лето, о прочих делах.

Впрочем, изменилась не одна Кеха. Вообще весь окружающий мир менялся с невообразимой скоростью!

Кинотеатры наводнились зарубежными фильмами: сказки, фантастика, ужасы, эротика, мелодрамы. Мы ходили на всё подряд! Про возрастные ограничения бабушки-билетерши ещё не знали.

Откуда-то повсеместно появились записи, пластинки: Цой, Башлачёв, Дягилева, Шевчук, Гребенщиков, Кинчев, Бутусов, Макаревич. Часть из них официально продавалась в музыкальных магазинах, но большая переходила из рук в руки в виде потертых плёнок, кассет. Заговорили о квартирниках, рок-фестивалях. Их вроде как не одобряли, писали, что «подобная музыка только разлагает молодёжь», да и не музыка это вовсе! Так! Визг, шум, грохот. Но русский рок, несмотря на все запреты, возражения, возмущения упрямо прорывался наружу из той темницы, где был заключён долгое время.

И книги. В толстых литературных журналах появились имена, которые раньше не то что публиковать – упоминать нельзя было. Солженицын, Булгаков, Есенин, Пастернак, Цветаева, Замятин. Книги, написанные много лет назад, многие даже до войны, украденные у нас, – всё возвращалось. Номера с заветными романами свято хранились, переплетались. В библиотеках на них была очередь не хуже, чем за колбасой. В завершение ко всему – или символизируя начало? – некоторые маститые деятели искусств вдруг выдавали такие произведения, от которых холодели многие взрослые.

В школе (и не только в нашей девяносто девятке) всё чаще стали вспыхивать скандалы из-за внешнего вида. У дверей директорского кабинета теперь стояли огромные очереди – девчонки в брюках или коротких юбках, парни с длинными волосами, серьгами. А толку-то?

У дверей школы выставили патруль, набрали из актива комсомола. В их обязанности вменялось снимать серьги с парней, а тех школьниц, что явились в брюках, отправлять домой переодеваться; у всех нарушителей отбирались дневники. Тоже не помогло. Наоборот, упала посещаемость, участились драки.

Тогда директриса и фашистка вооружились линейками, ножницами – бегали по школе, мерили длину юбок девочек, пытались стричь волосы парням – провинившимся вносили соответствующие записи в дневники, ставили «двойки» за поведение, вызывали родителей. Нарушителей меньше не становилось.

Борьба за внешность отвлекла учителей от того, что происходило в туалетах на втором этаже, где как раз учились мы, малыши, – старшеклассники там активно менялись кассетами, пластинками, торговали косметикой. Заметили лишь тогда, когда уборщица пожаловалась на неприличные рисунки и надписи на дверях кабинок. Ринулись было туда – обмен переместился во двор.

Но самым страшным ударом под дых всей школы стал фильм «Завтра была война».

Фашистка впала в ступор. Несколько дней ходила сама не своя, без линейки, ножниц.

Учителя только об этом фильме и шептались!

– Это же по книге Васильева! Разве он мог такое написать?

Была организована инспекция в школьную библиотеку, в районную – не нашли. Учителя зашептались еще громче:

– Они поставили по запрещённой книге!

Второй показ фильма посмотрела вся школа.

На следующий день Кеха пришла дрожащая, с красными воспалившимися глазами. На перемене за ней кинулась фашистка, успевшая уже к этому времени прийти в чувство. Но Кеха не испугалась, не сжалась, как это бывало раньше, – это теперь была новая Кеха! И новая Кеха не боялась ни директрисы, ни фашистки.

– Я Вам не Люберецкая! – вдруг закричала она на весь коридор.

Фашистка обалдела, а Кеха развернулась на каблуках и зашагала прочь.

Власть зашаталась.

7 ноября, по традиции, я с родителями отправилась в гости к бабушкам. Жили они обе от нас неподалеку, в десяти минутах ходьбы, на улице Труда, в крохотной двухкомнатной хрущевке.

Вернее, это были бабушка и прабабушка. Зинаида Александровна – мать моего отца, а Валентина Владимировна – соответственно, его бабушка. Обе они – одинокие сухие женщины, безмужние, и в молодости, и в старости похожие друг на друга, как две капли воды.

Пришли мы, как обычно, по мнению бабушек, поздно. Баба Зина кинулась на кухню – подрезать хлеб, колбасу. Баба Валя хвасталась: удалось достать две бутылки водки – тут же их продемонстрировала. Отец, кряхтя, начал разбирать стол. Стол с трудом поддавался. Впрочем, основная забота отца – не задеть затылком массивную хрустальную люстру, что с его ростом и высотой потолка весьма проблематично. Когда стол наконец-то согласился развернуться и перегородить собой полкомнаты, все забегали с тарелками. Колбаска, сыр, хлеб, салаты, рыбка, графин с лимонадом, стопки. В центре – большое блюдо с тёмно-коричневыми кусками курицы.