Конец года. Фаблио (сборник) - Виктор Меркушев

Вскоре перед ним оказалась небольшая площадка, где можно было немного перевести дух и собраться с мыслями.

Марек сел на камень и начал изучать различные пути подъёма наверх. Вокруг были такие же слоистые гранитные плиты, и только в центре каменной воронки каньона выдавалась вперёд треугольная гравиевая сель. То, чем она заканчивалась, сильно озадачило Марека. Над селью возвышалась не вполне скала, а скорее что-то искусственное, рукотворное, похожее на кое-как сложенное из крупных камней сооружение, напоминающее небольшую пирамидку из которой по всем её плоскостям торчала разного рода рухлядь: тряпки, картонки, педали от старого пианино, ржавая посуда, руль от детского велосипеда…

Перспектива взбираться по заброшенной свалке нравилась Мареку ещё меньше, нежели необходимость предпринять сложное горное восхождение. Но скрипы и стуки со стороны предполагаемой свалки побудили в нём нешуточное любопытство, которое и оказалось сильнее любых прочих доводов и резонов. Марек пошёл по сели, навстречу странному сооружению, откуда доносились необъяснимые звуки. Он всё шёл и шёл по вязкому гравию, но ни на шаг не мог приблизиться к пирамидке. Да и селевой гравий здесь был какой-то необычный: мелкий, однородный, будто бы подобранный специально.

Марек попробовал ускорить свои шаги, только и это оказалось бесполезным. Тогда он просто остановился и сразу же почувствовал как его плавно начало сносить вниз словно течением. Похоже, что гравий сочился сквозь основание пирамидки и сам гравиевый селевой склон представлял собой ничто иное как гигантские песочные часы. Марека вначале развеселило такое сравнение, но чем больше он изучал пространство вокруг себя, тем больше убеждался в правоте первоначальной догадки. Позади, вперемежку с гравием, валялись разного рода предметы, о которых Марек хорошо помнил: трудно было с чем-то спутать его детские игрушки, старую дорожную сумку или короткий спиннинг, который он выбросил перед этой поездкой в горы. И как можно было бы не признать оплавившийся с боков пластиковый торшер с оторванной ручкой и статуэтку какого-то путешественника, которую он очень долго терпел на своём серванте. Впрочем, любая валяющаяся на гравиевой сели вещь, если к ней повнимательнее присмотреться, вся эта старая обувь, журналы, записные книжки, ручки, вилки, разбросанные тут и там, ранее принадлежали одному хозяину, а именно ему, Мареку. Он до конца в это не верил, пока среди всего этого разношёрстного хлама не обнаружил ископаемой стеклянной колбы, которую Марек особенно ценил за осевшие на её поверхности яркие радуги времени. Он всегда показывал её гостям, уверяя, что именно этой колбой пользовались средневековые алхимики в своих опытах по превращению ртути в золото.

Когда Марек понял, что выбраться из этой паутины времени будет не таким уж простым делом, он начал изучать свойства необычной сели. Оказалось, что по ней совершенно невозможно идти назад, что при остановке она становится похожей на зыбучие пески и что в какой-то степени она подчиняется установкам воли, позволяя преодолевать себя непоколебимым стремлениям или настойчивому натиску воображения. Последним Марек и решил воспользоваться.

Он представил себя невесомо скользящим по гребню сели до тех пор, пока сама пирамида не ограничит его поступательное движение наверх. Нельзя сказать, что всё случилось именно так, как задумал Марек, но пирамидки он всё-таки достиг и уцепился за её шероховатый выступ.

Справа от пирамиды в углублении вращалось большое деревянное колесо, увешенное разным старьём, и внутри которого сидел человек, одетый в рваный потёртый пиджачок Марека, а также обмотанный его же ветхим мохеровым шарфом. Марек не сразу бы обратил внимание на свое внешнее сходство с затрапезным повелителем колеса, если бы не увидел на нём бейсболки со своим именем, вышитым на козырьке красным шёлком, которую он по рассеянности забыл накануне в отеле. Марек несколько раз окликнул незнакомца, но тот делал вид, что ничего не видит и не слышит, продолжая крутить какие-то трухлявые ручки, которые, очевидно, приводили в движение подгнившую внутриколёсную конструкцию, вращающуюся со страшным скрипом и издающую глухие хлопки при каждом повороте полуистлевших лопастей.

Марек принялся орать на своего одетого в рвань двойника, но тот по-прежнему на него никак не реагировал.

Мареку казалось, что его могли слышать даже там, внизу, в отеле у подножья, а не то что на расстоянии десятка шагов. Неожиданно Марек почувствовал, что незнакомец не только слышит, но и давно уже отвечает ему, только не голосом, а как-то иначе, не пренебрегая ни одним из заданных вопросов. Марек замер и прислушался.

– Уходи параллельно пирамиде, уходи скорее, – вращалась у него в голове короткая фраза незнакомца, словно его скрипучее трухлявое колесо.

– Уходи, – звенело даже не в ушах, а во всём его теле.

– Почему я не могу подняться вверх по пирамиде и поскорее выбраться из этого чёртова каньона?

– Потому что через неё проходит ось времени твоей жизни и благоразумнее не лезть туда, где ещё не сформировались события и не определился последовательный порядок вещей.

– По-моему так здесь нет никакого порядка вещей, и всё что тут сформировалось – это гигантских размеров свалка, из которой нет никакой возможности выбраться.

– Вот чудак! А на что по-твоему похожа твоя жизнь? Напряги память и включи голову! Тебя сюда совсем не звали, а выбраться отсюда можно только так, как я тебе сказал, говорю же: иди параллельно оси времени. А я немного приторможу твоё колесо.

Марек рванул вдоль, бешено перебирая ногами, включить голову по совету двойника-оборванца никак не получалось. К постоянно повторяемой речёвке: «Беги вдоль», примешивались какие-то непонятные голоса, обрывки фраз, шумы и скрипы трухлявой временной машины.

– Жизнь – помойка!

– Марек – рванина!

– Жизнь – помойка! – А Марек – рванина! – било даже не по барабанным перепонкам, а по всему телу, делая эту весьма небесспорную мысль простой и понятной. – Жизнь – помойка! Марек – рванина!

Неизвестно как Марек очутился в своём отеле. Подняться на второй этаж ему удалось с большим трудом. Он не мог понять: почему добраться до своего номера оказалось много сложнее, нежели преодолеть коварную сель. Кое-как он открыл дверь и дошёл до прикроватной тумбы, где лежала его оставленная бейсболка.

«Похоже, что этот головной убор мой оборванец носил не снимая целую жизнь», – подумал Марек, взглянув на то, что некогда было модным именным головным убором. Края бейсболки покрылись рыхлой грязевой бахромой, а на захватанном козырьке было невозможно прочитать его имени.

Это насторожило Марека и, кроме того, его сильно удивили свои руки – сухие, морщинистые, густо покрытые рыжей старческой сыпью. Марек подошёл к зеркалу и замер. Он знал, что когда-нибудь станет таким, но не предполагал, что это случится так скоро и при таких удивительных обстоятельствах.

– Я сделал что-то не так? – услышал он вдруг голос оборванца-двойника, не без горечи отметив, что этот голос мало изменился с возрастом.

Марек не хотел разговаривать с тем, кто так бесцеремонно украл у него жизнь. Теперь уже он не замечал его внимания и не желал отвечать даже мысленно.

– Марек, Марек, – шуршал голос, – ты же так не хотел, чтобы твоя жизнь была похожа на помойку. Вот я всё и устроил! Теперь твоя прошедшая жизнь чиста и безупречна как сон младенца.

– Слышишь, Марек! – Вещал голос, только Марек его уже не слышал.

– Эх, Марек, – всхлипнул голос и тоже замолчал навсегда.

Дар

Вацек плохо понимал людей, хотя не было никого, кто бы лучше знал человеческую природу, ибо без всякого труда и на любом расстоянии мог внимать любому человеческому общению, слышать все разговоры и читать мысли. Да если бы только слышать! Он, порою, эти мысли мог видеть, они стояли у него перед глазами словно реальные события и оттого ему приходилось поневоле проживать ещё многие сотни жизней, заодно с окружающими его людьми.

Тем не менее, он всё равно не понимал людей: отчего они почти никогда не используют то, чем так щедро наделила их природа, разменивая свою жизнь на всяческие пустяки.

Вацека считали человеком необщительным, хотя, впрочем, иначе и быть не могло – любой на его месте вёл бы себя точно так же, учитывая то, что его собеседниками ежедневно были даже не люди, а их судьбы.

Так Вацек и жил – тихо и незаметно, ничем не выказывая свой дар, хотя его сердце колотилось в сотни раз чаще, отзываясь на всякую невольно встреченную боль и радость других людей.

И вдруг его дар пропал. Может быть по какой-то неведомой тому причине, а может и без причины вовсе: исчез и всё. Для Вацека случившееся было равносильно освобождению: наконец-то он стал таким же как все, обычным человеком, без разного рода странностей.