Теплые рукавицы - Юрий Мартынов

Костя проводил меня домой и стал частенько заглядывать. Я не запрещала, очень уж тосковала.

Костя приходил всегда с товарищем. Посидят, поболтаем, попьем чаю, уйдут. Крапивницкий и по вечерам работал. А я, бывало, хожу одна по комнатам. Они здоровые, высокие, заставлены мебелью. Мебель — старинная, тяжелая. На окнах — темные плюшевые портьеры. Все это угнетающе действовало на меня. И ни к чему руки не лежали.

Летом мы с Виктором Павловичем ездили за город, к его родителям. Они встречали меня приветливо, но так, без души. Родители, особенно мать, были недовольны выбором сына, но старались это скрыть. Других детей у них не было, и Виктора они не только баловали, но побаивались. Как захочет, так и будет. Он-то хорошо ко мне относился, а у родителей просто на руках носил. Чувствовал, тяжело мне там и оберегал...

Видно, он полюбил меня. Чем-то я, как раньше говорили, приворожила его, сама не знаю чем.

И когда Костя погиб, он мне очень сочувствовал.

Сел около меня на кушетку, обнял и говорит:

— Мужайся, Клавдия, большая беда. Заходили здесь моряки... Костя утонул. Дело ночью было. Перевернулась шлюпка. Костя, видно, головой ударился и потерял сознание, сразу ко дну пошел...

Я вырвалась из его рук, вскочила, кричу:

— Врешь! Заживо похоронить хочешь! Говори, где Костя, что ты с ним сделал?!

Но это было правдой, и начал Костя меня мучать. Как помешанная ходила. Все думала: это я виновата, не потонул бы, когда б не я. Ночами не сплю. С тех пор бессонница у меня. Поспишь с полчаса и снова лежишь с открытыми глазами. Первые месяцы особенно тяжело было. Донимали кошмары. С утра, только встану, на глазах слезы. И все казалось мне, будто Костя ходит за мной и зовет меня тихо, чтобы Виктор Павлович не услышал.

Купаться не могла, взгляну на воду — и чудится мне Костино лицо. Виктор Павлович нянчился со мной, как с ребенком. А я его близко не подпускала. Он и по врачам меня водил и на курорты возил, а толку никакого — не оставляет меня Костя, и все тут. Как только работала тогда, не знаю. А может быть, работа меня спасла. Она требует внимания, аккуратности, точности. В аптеке сижу спокойно, но только выйду за двери, все начинается сначала...

А в тридцать восьмом поехала я в деревню. Вместе с одной приятельницей, к ее бабке. Эта бабка все обо мне узнала и очень меня жалела. Ласковая была старушка, подкармливала меня да разговорами утешала.

Напеклась я однажды на солнце, спать захотела, свалилась на сено и в момент уснула.

Снится мне, будто я в своем классе в можайской школе, а впереди меня сидит Костя и пишет. Я привстала, смотрю через его плечо: что это он строчит? И вижу: ошибок насажал! В каждом слове ошибка. Я говорю: «Коська, ошибок-то у тебя сколько, не видишь разве?» Он повернул ко мне голову, смеется и спрашивает: «А ты сама лучше пишешь? Бери мел, иди к доске. Посмотрим, какая ты грамотная».

Я раззадорилась, взяла мел, подошла к доске и стою — жду. А он.

— Пиши: Клава, живи спокойно, обо мне не думай.

Я говорю: «Разве это диктант, давай без шуток». А он снова свое:

— Пиши: обо мне не думай, живи спокойно.

И пропал.

Я просыпаюсь, вспоминаю сон и смеюсь про себя: надо же такому привидеться. На душе легко, просто весело. Вот, думаю, искупаться бы, вечером хорошо купаться.

Выхожу из сарая, солнце садится. Тишина, покой. Первый раз за несколько лет пошла купаться...

Ну, вернулась в Ленинград. Жена я своему мужу? Жена. Стали жить. Он хорошо меня одевал, ходили мы в гости, а театры, по ресторанам. Через год у меня родился сын. К Виктору Павловичу я постепенно привыкла, из-за сына, конечно, да и пережили вместе немало. Перед войной мы похоронили одного за другим его родителей. Хорошо, не дожили старики до блокады, не мучались.

Началась война. Завод, на котором работал Крапивницкий, эвакуировали, но не весь. Виктор Павлович должен был остаться в Ленинграде. Не хотелось и мне уезжать, но Крапивницкий сам за нас с Олегом решил — погрузил на машину и отправил на вокзал.

Так мы с Олегом оказались за четыре тысячи километров от дома. Сына в садик водила, сама работала в госпитале. Между прочим, в госпитале ко мне привязался один артиллерист, и меня к нему потянуло. Веселый был такой, шустрый. Волосы темные, глаза серые.

Холостой. Его по ранению должны были демобилизовать, и он звал меня к себе на Дальний Восток. Очень мне нравился. Конечно, не сравнить с Костей, но сильно его напоминал. Напомнил он мне мою молодость, где она? Ну, думаю, поеду с ним, а как же Олег, как Виктор Павлович? Родного отца ребенку никто не заменит. Да и Крапивницкому трудно там, в Ленинграде. Люди от голода мрут, а я на сытую жизнь поеду. Отказала артиллеристу. Уехал. Несколько лет писал, не отступался.

Крапивницкий блокаду пережил, но, конечно, очень ослаб. Выхаживала его как больного. После войны тоже нелегко пришлось. Имущества никакого. Дом-то наш горел, мы все до нитки потеряли. А в конце сорок шестого Крапивницкого перевели в Москву. Полетели годы. Олег учился, мы трудились.

Наверное, прожили бы мы с Крапивницким до конца дней, не случись такая история.

Приносят мне письмо. Смотрю на штемпель — из Ленинграда. Адрес написан незнакомой рукой. Отправитель — Соколова А. С. Кто такая, не знаю. Распечатываю конверт, читаю. Эта Соколова писала о своей подруге Раисе Дмитриевне Зубковой. Мол — ваш муж, то есть Крапивницкий, имеет от Зубковой сына, который уже в девятом классе. Сама Зубкова работает в библиотеке. Оклад у нее небольшой. Крапивницкий ежемесячно деньги посылает, но разве этого достаточно?

Зубкова — женщина скромная, просить ничего не будет, сами должны понимать! Мальчика надо одеть-обуть. Ну, и так далее. Письмо было длинное, и все-то она меня упрекала, эта Соколова. Как будто я что-нибудь знала. В конце просит о письме Зубковой не сообщать. Пищу, мол, по своей инициативе. Видимо, стараясь досадить мне, Соколова добавляла: хотя накануне отъезда в Москву Виктор Павлович порвал со второй семьей, о сыне он обязан заботиться по-прежнему и не ограничиваться присылкой денег. Чем виноват мальчик? Достаточно того, что растет без отца.

Прочитала я письмо один раз, другой. Выходит, думаю, мы с Виктором Павловичем чужие люди. У него свое, у меня свое. Я считала, сын нас крепко связал, а у него другой на стороне рос!

Приходит Крапивницкий. Я после ужина подаю ему письмо и спрашиваю:

-— Почему скрывал? Расскажи.

Он прочел письмо, отложил в сторону и говорит:

— Неприятно. Терпеть не могу баб, которые лезут не в свои дела. Только не делай из этого истории, Клава. К сожалению, все это правда, но к тебе никакого отношения не имеет. Я по любви на тебе женился, сама знаешь. Ты была хороша, да и теперь интересная, привлекательная женщина. Относился я к тебе всегда с большим вниманием. Разве ты можешь в чем-нибудь меня упрекнуть? Нет. Лучше вспомни, как ты вела себя. После гибели Константина я был, по существу, холост. В мои-то годы! Раиса Дмитриевна служила в городской библиотеке. Она приблизительно твоих лет и очень ценила меня. Мы сблизились. Родился ребенок, хотя я не настаивал на нем. Я по-прежнему окружал тебя заботой, а причина твоей болезни не могла не уязвить меня. Но нас связывал брак, и я обязан был оставаться подле тебя. Кроме того, несмотря ни на что, ты была далеко не безразлична мне. Если хочешь, я не хотел отказаться от тебя. Ну, говорит, это сложный психологический клубок, и вряд ли есть смысл сейчас, спустя много лет, распутывать его. Естественно, в какой-то мере я привязался и к Раисе Дмитриевне. Она мягкая, славная женщина. Хорошо воспитана. Внешне не такая яркая, как ты, но очень милая. Она растила моего сына. Мог ли я не бывать у нее? Кстати, в данном случае я тщательно оберегал тебя, и ты узнала о моей связи лишь из этого глупого письма. Но все позади: мы объяснились накануне отъезда, да и не могла продолжаться бесконечно двойная жизнь. Раиса Дмитриевна в таком возрасте, когда трудно предъявлять к мужчине какие-то претензии. Георгия она воспитывала с моей помощью. Я часто навещал их и деньги давал. По сию пору высылаю на него и, надеюсь, ты возражать не будешь. Мальчик не должен ни в чем нуждаться.

Я сижу, слушаю, а в голове одна мысль: «Что же это такое, зачем так жить, смысл в чем?»

Крапивницкому я ничего в тот вечер не сказала, а про себя решила: либо наложу на себя руки, либо уйду. Снова начали меня допекать головные боли, бессонница и в довершение всего стал пропадать слух. Я ведь на левое ухо не слышу, заметили, наверное?

Я была готова на самый отчаянный шаг. Олег, сам того не зная, меня удержал. Ему шел шестнадцатый год. Возраст трудный, переломный. Боялась я, как бы не затянула его улица. Водка начнется, девочки. Знаете, в таком возрасте и под дурное влияние попасть нетрудно. В конце концов решила: много лет терпела, потерплю еще два года. Кончит десятилетку, поступит в кораблестроительный — у него с детства появилась такая мечта, и тогда — все!