Красная рябина - Анна Сергеевна Аксёнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А потом и вовсе осмелела, приходила, спрашивала:
— Дядя Никифор, вы сегодня песни играть не будете?
Отец иногда вечерами вытаскивал старую дедову гармонь, наигрывал, сидя на крыльце. Тайка стояла в сторонке, слушала.
— Садись, — приглашал отец.
И Тайка скромненько садилась на краешек ступеньки, рядом с отцом. Вовка в таких случаях демонстративно уходил в избу или шел к ребятам. Он никак не мог понять, чем приворожила отца Тайка. Вдвоем с Митькой они пытались честно разобраться в этом: искали хорошее в этой ехидне. Поет, что ли, хорошо? Да нет, голос противный, скрипучий. Смирная? Так неужели отец не видит, что она только перед ним такая?
В общем, сумела Тайка непонятным образом влезть в душу к человеку. Хитрая проныра. Как бы от нее беды отцу не было. Ребята отпугивали Тайку, дразнили ее, пробовали на пускать к дяде Никифору. Но Тайка плевала на них, ни стыда, ни совести, и продолжала свое — таскалась за дядей Никифором и в лес, и на рыбалку, да еще не одна — со своим Юрочкой, хотя дяде Никифору и приходилось с ним возиться.
А сам дядя Никифор только сердился на них, когда они говорили про то, какая Тайка есть на самом деле. Не верил ничему, их же еще и стыдил.
— Человек как человек, не хуже вас, а может, в чем и получше.
И тогда Митька предложил:
— Давай разоблачим ее.
— А как? — уныло поинтересовался Вовка.
— Придумаем что-нибудь. На то и голова на плечах, чтоб придумать.
И в один из вечеров «песни и пляски», как прозвал Вовка Тайкины с отцом посиделки, они явились во двор таким образом: Митька деликатно поддерживал Вовку, а тот громко охал, хромал, и вид у него был самый разнесчастный.
По всем правилам Тайка должна была обрадоваться этому. И тогда бы отец сразу увидел, какой вредный человек есть на самом деле эта Тайка. А она и вправду вскочила, подбежала к ним, быстро оглядела Вовку заблестевшими глазами.
— Ногу, что ли, сломал? Где тебя угораздило?
Отец заспешил к ним. Вышла из коровника и бабушка.
Вовку бережно усадили на ступеньку. Бабушка одернула рукава, сняла фартук.
— А ну, дай погляжу. Я в молодости хорошей костоправкой была.
Вовка почуял неладное, когда бабушкины руки стали оглаживать его ногу.
— Здесь болит? Или здесь? Говори, не бойся, не укушу.
— Да вроде бы… и не очень болит.
— Как не болит? — заспешил Митька. — Еще как болит, не слушайте вы его. Прыгнул с сараюшки и — раз — вывихнул, поди, ногу-то.
Сказал и зорко посмотрел на Тайку. А та юлой крутилась вокруг Вовки.
— Больно?
— А тебе-то что? Смотри, папа, какая она: человеку плохо, а ей удовольствие.
Тайка поджала губы, сказала:
— Мне, может, еще больнее было, когда вы меня в речке топить хотели.
— Хватит, — прервала их бабушка. — Скажешь наконец, где болит? Или соврал?
— Конечно, соврал, сам уже и охать забыл, — сунулась опять Тайка.
Отец строго посмотрел на нее.
— Что это с тобой, Тая? Зачем он будет врать, какая в этом корысть?
Вовка с Митькой быстро переглянулись.
— Вот видишь, папа… — начал было Вовка, но бабушка опередила его:
— Стало быть, есть корысть. Ору было, словно все руки-ноги переломал, а у самого, поди, ни одна жилочка с места не стронулась.
— Что я говорила? — подхватила Тайка.
Митька на всякий случай отодвинулся подальше.
Отец нахмурил свои светлые пушистые брови. Вовка молчал.
Отец подождал, потом крепко шлепнул его по затылку:
— Ну?!
Вовка едва сдержал слезы обиды.
— Это мы… пошутить хотели…
— Шутники! — презрительно сказал отец и ушел в избу. Тайка как ни в чем не бывало, похлестывая себя хворостинкой по ногам, направилась к калитке. Вид у нее был независимый и вполне довольный.
— Ничего, — шепотом стал утешать друга Митька. — Мы что-нибудь другое придумаем. А эту смолу все равно отдерем. Прилипла тут…
— Отдерем, как же, — невесело сказал Вовка. — Прежде чем мы ее отдерем, отец меня и в самом деле драть начнет. Видал, как он?
Отец после этого случая долго сердился на него. А Тайка продолжала ходить к ним как ни в чем не бывало. Вовка не знал, как отвадить ее. То он думал насыпать ей за ворот горсть муравьев, то подстелить крапивы, когда она будет садиться. Но мечты оставались мечтами: он знал, что отец не простит ему этого.
— Баушк, — пожаловался он как-то… — чего отец так за Тайку? Кто ему родной — она или я?
Бабушка на его слова непонятно усмехнулась.
— Могла и она родной быть.
Вовка захлопал глазами:
— Как это могла родной быть?
— А так вот.
Но сколько Вовка ни допытывался, объяснять не стала. Они с Митькой чуть не сломали себе головы, пытаясь понять эти ее слова, но так ни до чего и не додумались.
В один из дней за обедом отец объявил:
— Хватит, наотдыхался. Завтра на работу выхожу. Договорился уже.
— И то верно, — подхватила бабка, — что за отдых — бездельно болтаться.
Работу себе отец выбрал в ремонтных мастерских и ходил теперь в спецовке — незнакомый и капельку чужой. И вечерами он уже сидел не с ребятами, теперь его компанией были взрослые. Сидели, степенно покуривали, отец рассказывал про север, про море. Колхозники — о своих делах и заботах. Вспоминали и старые годы, когда отец жил еще здесь.
— Возвращался бы к нам. Хватит тебе по морям. Наплавался уж, поди, вволю, — сказал как-то отцу бригадир.
— Я уж подумывал, да море — оно крепко держит.
— Вот-вот, — подхватил бригадир, — тебя море держит, других завод, третьих наука. Одна земля-матушка только никого удержать не может.
— Не шуми, — сказал отец. — Кончится контракт — подумаю.
Вовка слышал этот разговор и, когда легли с отцом на сеновале спать, сказал:
— Конечно, папа, какой из тебя колхозник. Ты моряк. Они и моря-то никогда не видали, думают, рыбу добывать — все равно что здесь с удочкой сидеть. Ты не слушай никого, пап… ничего они не понимают.
Отец помолчал немного.
— Главное — человеком быть, неважно, колхозник ты или моряк. Вырастешь — поймешь это. А пока спи.
— Но ты же не останешься здесь? — тревожно и настойчиво спросил Вовка.
— Сейчас и не могу: контракт.
Контракт у отца кончался через год. Вовка это знал и успокоился: за год много воды утечет, многое изменится.
Иногда отец, тщательно вымывшись после работы, надевал свежеглаженую рубашку, звал Вовку.
— В кино пойдем, на станцию.
