Далекая звезда - Роберто Боланьо

«Так что же случилось с сестрами Гармендия?» – спросил я. «Не знаю, – ответила Толстушка, очнувшись от воспоминаний, – откуда я могу знать?» – «Почему он не тронул тебя?» – спросил Бибьяно. «Думаю, потому что мы действительно были друзьями», – ответила Толстушка.

Мы проговорили еще долго. Бибьяно рассказал нам, что Видер, или Wieder, означает по-немецки «еще раз», «снова», «вновь», «повторно», «опять», в некоторых контекстах «один и другой раз», а в предложениях, обозначающих действие в будущем, – «в следующий раз». И как ему рассказал его друг Ансельмо Санхуан, бывший студент факультета немецкой филологии Университета Консепсьона, только начиная с XVII века наречие Wieder и предлог винительного падежа Wider получили различное написание, чтобы было легче различать их смысл. Слово Wider, писавшееся в древнем немецком как Widar или Widari, означало «против», «напротив», в некоторых случаях «по отношению». Примеры сыпались из него, как из рога изобилия: Widerchrist – «антихрист»; Widerhaken – «крюк»; Widerraten – «разубеждение»; Widerlegung – «восхваление», «опровержение»; Widerlage – «волнорез»; Widerklage – «контробвинение», «встречный иск»; Widematürlichkeit – «уродство» и «заблуждение». На его взгляд, все эти слова несли высокий обличающий смысл. Увлекшись темой, он вспомнил и то, что Weide переводится как «плакучая ива», a Weiden означает «пасти», «успокаивать», «заботиться о пасущихся животных», что заставило его вспомнить поэму Сильвы Асеведо «Волки и овцы» и задуматься о приписываемом ей пророческом значении. Кроме того, Weiden означает «получать болезненное наслаждение от созерцания объекта, возбуждающего нашу сексуальность и/или садистские наклонности». Бибьяно смотрел на нас, особенно широко открывая глаза, а мы смотрели на него, неподвижные, сложив руки, будто для молитвы или медитации. А он опять возвращался к Видеру, обессиленный и измученный страхом. Казалось, это время, подобно землетрясению, прогрохотало рядом с нами, а мы рассуждали о вероятности того, что Видер (Wieder) носил фамилию Weider, но вследствие простой ошибки, допущенной в начале века иммиграционной службой, превратился из Weider'а в Wieder'а. Притом не следует исключать возможность того, что он прозывался Bieder, то есть «честный», «безупречный», «скромный», ведь губно-зубную согласную W так легко спутать на слух с губно-губной В. Потом он припомнил, что существительное Widder означает «ягненок», «агнец», из чего каждый волен делать любые выводы.

Через пару дней Толстушка позвонила Бибьяно и сказала, что Альберто Руис-Тагле и Карлос Видер – одно и то же лицо. Она узнала его на фотографии в «Меркурио». «Свидетельство не особенно надежное, принимая во внимание скверное качество фотографии», – заметил Бибьяно несколько недель или месяцев спустя. На чем основывалась Толстушка, опознав Руиса-Тагле? «Похоже, – сказал Бибьяно, – ею руководило седьмое чувство, она якобы узнала его по осанке». Так или иначе, но именно тогда Руис-Тагле исчез навсегда, а нам остался только Видер, отныне именно он наполнял смыслом наше прозябание.

Бибьяно начал работать продавцом в обувном магазине. Магазинчик был не плох, не хорош, располагался он неподалеку от центра между закрывавшимися одна за другой лавками букинистов, ресторанчиками средней руки, официанты которых ловили посетителей прямо на улице, заманивая легковерных с помощью фантастических и не вполне правдивых посулов, да узкими, длинными, скверно освещенными магазинами готовой одежды. Разумеется, никто из нас никогда больше не переступил порога поэтической студии. Иногда Бибьяно делился со мной своими прожектами: он хотел писать на английском языке рассказы, действие которых разворачивалось бы в ирландской деревне, мечтал выучить французский, хотя бы чтобы прочесть Стендаля в оригинале, мечтал спрятаться внутри Стендаля и позволить годам бежать своим чередом (и тут же противоречил самому себе, утверждая, что для этого подходит только Шатобриан, этот Октавио Пас XIX века, но не Стендаль, никак не Стендаль), и, наконец, он хотел написать книгу – антологию американской нацистской литературы. «Великую книгу, – говорил он, когда я встречал его на выходе из обувного магазина, – которая охватит все произведения и явления нацистской литературы на нашем континенте, от Канады (где особый интерес представляют квебекцы) до Чили, где наверняка можно обнаружить тенденции и течения на любой вкус». Между тем он не забывал и о Карлосе Видере, со страстью и прилежанием филателиста собирая все материалы о нем или его творениях.

Если память мне не изменяет, шел 1974 год. В один прекрасный день пресса сообщила, что Карлос Видер с помощью меценатов из частных фирм полетел на Южный полюс. Путешествие было сложным, со множеством посадок, но везде, где бы он ни приземлялся, он писал на небесах свои поэмы. «Это были поэмы нового железного века для чилийской расы», – говорили его почитатели. Бибьяно следил за путешествием шаг за шагом. Меня же, по правде говоря, уже не интересовало так сильно, что еще может сделать или прекратит делать этот лейтенант Военно-воздушных сил. Как-то раз Бибьяно показал фотографию, она была куда лучше той, на которой Толстушка вроде бы признала Руиса-Тагле. На самом деле Видер и Руис-Тагле были очень похожи между собой, но я в те времена думал только о том, как бы уехать вон из страны. Со всей определенностью могу сказать лишь одно: ни на фотографии, ни в его выступлениях не оставалось ничего от того Руиса-Тагле – такого сдержанного, такого скромного, такого очаровательно неуверенного в себе (и даже такого самоучки). Видер был воплощенной самоуверенностью и отвагой. Он говорил о поэзии (не чилийской или латиноамериканской, а о поэзии вообще) столь авторитетно, что обезоруживал любого собеседника (правда, надо заметить, что его тогдашними собеседниками были, как правило, преданные новому режиму журналисты, в принципе не способные перечить офицеру наших Военно-воздушных сил). И хотя стенограммы его речей пестрели неологизмами и глупостями, столь свойственными нашему противоречивому языку, в них чувствовались также сила, чистота, изящество и законченность мысли, порожденные личностью волевой и цельной.

Перед последним перелетом (из Пунта-Аренаса на антарктическую базу Артуро Прат) в одном из ресторанов города был устроен торжественный ужин в его честь. Рассказывают, что Видер выпил лишнего и дал пощечину какому-то моряку, не оказавшему должного уважения даме. Об этой даме ходили разные слухи, но все совпадали в одном: организаторы ужина ее не приглашали, и никто из команды ее не знал. Единственное приемлемое объяснение ее присутствия на ужине сводилось к тому, что она явилась по собственной инициативе или что она пришла с Видером. Он называл ее «моя дама». Женщине было лет двадцать пять, высокая, черноволосая, хорошо сложенная. Во время ужина, кажется, за десертом, она крикнула Видеру: «Карлос, завтра ты разобьешься!» Все решили, что это выходка весьма дурного тона. Тогда-то и случился инцидент с моряком. После этого начались бурные разговоры, и на следующее утро, проспав всего три-четыре часа, Видер полетел на Южный полюс. Полет сопровождался многочисленными инцидентами, и прогноз незнакомки не сбылся лишь чудом. Кстати, ее саму никто из приглашенных больше никогда не встречал. Вернувшись в Пунта-Аренас, Видер заявил, что самую серьезную опасность представляла тишина, гробовое молчание. В ответ на настоящее или деланое удивление журналистов он пояснил, что это молчание исходило от волн у мыса Горн: они простирали свои языки до самого брюха самолета и были похожи на необычных мелвилловских китов или на отрезанные руки, которые пытались дотянуться до него во время всего полета, – они пытались укусить его бесшумно, молча, как если бы в тех широтах звуки были свойственны исключительно человеку. «Тишина подобна проказе, – заявил Видер, – тишина подобна коммунизму, тишина подобна белому экрану, который необходимо заполнить. Если ты сумел заполнить его, с тобой не может приключиться ничего дурного. Если ты чист – ничего плохого не произойдет». По мнению Бибьяно, он говорил об ангеле. «Зверски человечном ангеле?» – спросил я. «Нет, тупица, – ответил Бибьяно, – об ангеле наших несчастий».

На ослепительно чистом небе над базой Артуро Прат Видер написал: АНТАРКТИДА ЭТО ЧИЛИ. Надпись засняли на кинокамеру и сфотографировали. Он написал и другие стихи, стихи о белом и черном цвете, о льдах, о тайнах, об улыбке Родины, улыбке искренней, тонкой, изящно нарисованной, улыбке, похожей на глаз, действительно обращенный на нас. Потом он возвратился в Консепсьон, а позже уехал в Сантьяго, где выступил на телевидении (я был вынужден посмотреть передачу: в общежитии у Бибьяно не было телевизора, и он пришел ко мне домой). Мы убедились, что Карлос Видер на самом деле был Руисом-Тагле («Вот уж гримаса судьбы – называться Руисом-Тагле, – сказал Бибьяно, – он подыскал себе хорошую фамилию»), но одновременно вроде бы это был и не он. У моих родителей стоял черно-белый телевизор (родители были так счастливы, что Бибьяно ужинал и смотрел телевизор вместе с нами, будто предчувствовали, что я уеду и уже никогда не встречу такого друга, как он), и фотогеничная бледность Карлоса Видера делала его похожим не только на тень Руиса-Тагле, но и на многие другие тени, другие лица, других пилотов-фантомов, тоже летавших из Чили в Антарктиду и из Антарктиды в Чили на борту самолетов, которые, по мнению сумасшедшего Норберто, вещавшего со дна ночи, были истребителями «мессершмит», эскадрильями истребителей «мессершмит», долетевшими сюда прямо со Второй мировой войны. Но мы-то знали, что Видер не летал с эскадрильей. Он летал один на маленьком самолетике.