Избранное - Бела Иллеш
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Когда эта песня родилась, венгерский народ — один против ста — боролся за свою свободу против молодого императора Франца-Иосифа. Император победил и позаботился о том, чтобы сотни венгерских борцов за свободу могли спеть эту песню под виселицей, а тысячи — в тюрьмах. А теперь, когда спустя шестьдесят шесть лет старый император Франц-Иосиф призвал народ к оружию «на защиту веры, престола и отечества», по всей стране опять громко зазвучала эта песня. Только в текст было внесено маленькое изменение:
Франц-Иосиф полки ведет…
— Теперь я понял, как волки сделались собаками! — сказал отец, которого новый текст песни Кошута превратил в противника войны.
В понедельник утром жандармы, под руководством старосты, выстроили в колонну всех, кто по приказу о мобилизации должен был явиться в свою часть в Марамарош-Сигет. В колоннах сдвоенными рядами стояли плечом к плечу усатые венгры, бородатые евреи и длинноволосые русины.
После горячей прощальной речи старосты колонна двинулась. Впереди и сзади ее сопровождали по шести конных жандармов, а по обеим сторонам бежали родители, жены, дети…
Венгры пели:
Франц-Иосиф полки ведет…
Венгры пели. Евреи поддерживали. Русины молчали.
Женщины — венгерские, еврейские и русинские — плакали.
Украшенные знаменами поезда бежали через проходы Карпат к северу и северо-востоку. По шоссейным дорогам туда же тянулись длинные-предлинные шеренги обозов. Лошади были украшены цветами, словно везли невесту.
Франц-Иосиф полки ведет…
В середине августа австро-венгерская армия перешла русскую границу и стала продвигаться к Люблину. В конце августа боевое счастье ей изменило. 5 сентября из австро-венгерского штаба было получено сообщение:
«Несмотря на значительное численное превосходство противника, Львов все еще в наших руках».
Прочтя это сообщение, отец отправил маму и обеих сестер в Будапешт, к дяде Филиппу. Меня он тоже хотел отослать туда, но я не повиновался. Отец, я и няня Маруся остались в Пемете. В это время я уже был почти здоров. С утра до вечера ходил по лесу, где теперь вместо мобилизованных на войну мужчин валили деревья старики и женщины. Во всей деревне не осталось ни одного здорового мужчины, за исключением директора завода, старосты и жандармов.
Львов был взят русскими. Царь назначил губернатором города Львова графа Бобринского. Бобринский выпустил воззвание к русинам. Он призывал русин на борьбу за бога, веру и отечество — против немцев, австрийцев и венгров. Воззвание, может быть, и имело бы кое-какое воздействие — не благодаря любви к царю, а из-за ненависти к немцам и венграм — если бы оно попало в руки русин. Но Бобринский даже не пытался распространять свое воззвание. Для него было вполне достаточно, что в Петрограде его воззвание читали и поэтому могли видеть, что Бобринский не бездействует. Впрочем, воззвание все же не осталось безрезультатным: на основании его немецкие и австро-венгерские военно-полевые суды обвинили и приговорили к смертной казни несколько сотен русинских крестьян за «измену родине».
К западу от Львова, у Гродека, австро-венгерская армия на несколько дней задержала наступление русских. Под Гродеком в течение семи дней и семи ночей гремели пушки, трещали пулеметы и взывали к своим матерям умирающие солдаты. Потом война покатилась дальше на запад.
В битве у Гродека участвовали Марамарошский, Унгварский и Мункачский полки. Об этом мы узнали в начале октября, когда в Пемете почта принесла в один и тот же день девятнадцать одинаковых писем с надписью: «Правительственное». У всех девятнадцати писем текст был один и тот же:
«Командование Н-ской дивизии с искренним соболезнованием сообщает Вам, что Ваш муж, сын, отец, брат…… в борьбе за бога, короля и отечество против напавших на нас с четырех сторон варварских вражеских орд, убийц женщин и детей, умер смертью героя».
Из слов: «муж, сын, отец, брат» — три были перечеркнуты красными чернилами. Оставшееся четвертое было действительным. Но не всегда это было так. Например, девятнадцатилетней Анне Катко, у которой на фронте сражался муж, сообщили, что убит ее сын. Ижака Шенфельда, который жил в тревоге за своего сына Маргариту, известили, что смертью героя пал его отец.
В письмах, сообщающих печальную весть, наверху было напечатано:
«Dulce el decorum est pro patria mort» [34].
Тем, кто обращался к старосте, он переводил эту латинскую фразу таким образом:
«Тог, кто получил настоящее письмо, больше не имеет права претендовать на военное пособие».
Несмотря на это указание, адресаты и впредь пытались получить те жалкие гроши, которые они получали за мобилизованных близких. Но староста, распределявший военные пособия, строго придерживался того принципа, что за убитых на фронте пособия не полагается. Война принесла старосте много лишней работы, так что не удивительно, если он хотел немножко заработать на ней.
В середине октября русские войска перешли Лесистые Карпаты и заняли Марамарош-Сигет.
В пеметинском лесу первый будапештский гонведский пехотный полк в течение восьми дней сопротивлялся русским. Так как обоз работал плохо, гонведы не получали никакого продовольствия. За отсутствием лучшего, солдаты съели все продовольственные запасы пеметинцев. Среди сборщиков продовольствия я встретил в деревне старого знакомого. Это был мой школьный товарищ Карой Полони.
— Видишь, Геза, кто из нас был прав? — спросил он меня с сияющим лицом. — Как по-твоему: может быть в Европе война или нет?
— Ты был прав, Карой. Ты пошел, конечно, добровольно?
— Разумеется.
— А теперь ты счастлив?
— Счастлив? Как сказать! Скажу тебе искренне: знаешь, когда человек говорит с энтузиазмом о предстоящей войне, он упускает из виду, что на войне стреляем не только мы, но и противник. Все же, — продолжал он после краткого молчания, — даю тебе слово, что русские пожалеют еще когда-нибудь, что подрались с венграми. Говорят, в Москве красивые девушки. Я привезу тебе из Москвы что-нибудь интересное на память.
— Спасибо, Карой.
Мой друг Полони не сдержал своего слова. Спустя шесть недель в одной из будапештских газет я прочел сообщение о его гибели.
Пештские гонведы умели раздобывать продовольствие. Пеметинцам они не оставили ни кусочка хлеба. Но гонведы умели и драться. Каждую пядь земли, каждое дерево они сдавали лишь после боя. Отступали они только тогда, когда у них истощался запас боеприпасов.
И в Пемете вошли русские…
В мирное время народ Венгрии считал вооруженных людей своими врагами. Теперь у каждого человека был под ружьем кто-нибудь из близких — муж, сын, отец, брат. Теперь свои люди с ружьями не были опасны, наоборот — они сами были в опасности. Им грозили чужие люди с ружьями. Тот, кто молился за своего отца или сына, ненавидел чужих людей с ружьями. И боялся их, как можно бояться только неизвестной опасности.
Поэтому, когда пришли русские, венгерские и еврейские женщины в Пемете плакали так, что глаза у них покраснели, и даже русинские женщины не могли радоваться.
Но русские вели себя сверх всякого ожидания хорошо. Был ли у них приказ не трогать население или же русские солдаты сделались дружелюбными, так как были удивлены, что чужой им народ понимает их язык, — не знаю. Факт тот, что за пять дней, пока деревня Пемете была в руках русских, там ни с кем ничего плохого не случилось, — укокошили только старика Ижака Шенфельда. За что?
Находясь в Пемете, венгерские гонведы съели все свиное стадо пеметинцев. Старику Шенфельду удалось спасти лишь одного поросенка. Он держал его в постели. Русские солдаты ходили из дома в дом, искали спрятавшихся гонведов. Когда они вошли в хижину Шенфельда, поросенок неожиданно дал о себе знать громким хрюканьем. Русские солдаты очень обрадовались, найдя вместо гонведа поросенка. Но когда они хотели взять его, Ижак Шенфельд бросился на них с палкой. Это было последнее, что сделал Шенфельд на этом свете.
На помощь разбитой австро-венгерской армии были посланы баварские войска, которыми командовал генерал Ботмер.
Баварские полки врезались клином в русский фронт около Марамарош-Сигета и заняли город. Пемете упорно держали русские. Когда войска Ботмера все же взяли пеметинский лес, деревня превратилась в развалины. Гигантские дубы были свалены снарядами, большинство крохотных хижин разрушили упавшие на них тяжелые деревья. А уцелевшие были в полуразрушенном состоянии. Осенний ветер кружил вместе с желтыми листьями окровавленные куски марли и ваты. На главной площади деревни, близко друг к другу, образовались три большие, правильной формы круглые ямы — воронки от трех тяжелых снарядов. В воронках, среди брошенных патронташей, чайников, солдатских фуражек и рваной одежды, лежали убитые солдаты. Горький запах желтеющего леса смешивался со смрадом от непохороненных трупов.
