Ахматова: жизнь - Алла Марченко

Большой дом над Волгой, с собаками и детьми, мерещится и Анрепу, но его сильно смущает невозможность зарабатывать на родине своим ремеслом. В одном из писем к Хелен Мейтленд (1915 г.) он признается: «Я чувствую себя таким беспомощным в России, не работником, а человеком из общества. И тогда все вокруг кажутся мне такими умными, что сам я в своих глазах становлюсь гораздо менее образованным и совсем тупым. В Англии я чувствую себя гораздо свободнее. Кроме того, положение художника, которое есть у меня в Англии, совершенно не признается в России, здесь требуется совсем другая фигура, которая бы способствовала развитию нашего русского искусства…»

Признание удивительное! Анреп окончил лучшую петербургскую гимназию с серебряной медалью и школу правоведения – тоже с отличием. Эта престижная Школа по традиции открывала выпускникам путь наверх, в высшие эшелоны власти. Борис же Васильевич, отбыв воинскую повинность, предпочел университет, сдав экстерном за двенадцать месяцев четырехгодичный курс. Поступил и в аспирантуру – и вдруг решительно переменил жизненный курс: до двадцати двух годов не бравший в руки ни рисовального карандаша, ни кисти, никогда не заходивший в Эрмитаж, уехал в Париж и всего за пять лет освоил почти забытое в Европе искусство византийской мозаики. Больше того, переместившись в Англию, не прилагая особых усилий, нашел общий язык с английскими интеллектуалами – писателями, художниками.

Словом, к 1915 году наш бонвиван образовал себя настолько, что с полным на то основанием мог не тушеваться в родном Петербурге. И тем не менее тушевался… Внимание Ахматовой, конечно же, ему льстило, поскольку не мог же он не понимать, что автор «Четок», возможно, и есть та самая другая фигура, способствующая развитию русского искусства. Льстила, но одновременно слегка уязвляла, а может, и раздражала. Отсюда и покровительственное «девочка», и снисходительное «грибы». Как-никак, а Анрепу уже тридцать два! Да, он уверяет Хелен, что в Англии у него достаточно прочное положение, но на самом деле положение профессионального художника ему еще предстоит завоевать. Предвоенные английские «триумфы» (выставка живописных и акварельных работ, публикация стихов и рисунков в одном из лондонских художественных журналов, первые опыты монументального дизайна и т. д.) организованы приятелями и ничего общего с общественным признанием не имеют.

Рассказанная Аннабел Фарджен история приключений русского художника воспринимается как биография баловня судьбы, который сам себя сделал работником. Аннабел Фарджен такой задачи перед собой не ставила. Ее книга слажена по западным лекалам: максимум внимания к любовным авантюрам и успехам героя в высшем лондонском кругу. В том числе и по творческой части. Но это всего лишь парадный фасад (если воспользоваться любимым Анрепом суждением маркиза де Кюстина: «В России одни фасады»). За победительным и блестящим фасадом – десятилетия черной изнурительной работы. Художественные достоинства его грандиозных мозаик отнюдь не бесспорны, а вот мастером в средневековом смысле этого слова Анреп безусловно стал. На качество выделки, похоже, и откликались осторожные англичане, испокон века умевшие ценить добротно сделанные вещи, – и служители культа, и банкиры, и администрация Национальной галереи. Ни больших денег, ни европейской славы мастер Анреп не добился, палат каменных для себя, украшая чужие «пышные дома», не выстроил. Зато от унижающей бедности, душившей первую эмиграцию, и себя, и свой домашний очаг застраховал. Но это все в будущем. А пока (в предвоенные годы и в период Первой мировой войны) островитяне относятся к блудному сыну профессора медицины Василия Константиновича Анрепа, состоятельного помещика, члена Третьей Государственной думы, создателя и первого директора института Пастера, как к русскому «богатырю», как к чудаку, оригиналу, как к экзотической, из ряда вон диковинке. Англичан интригует аристократическое происхождение фон Анрепа (отдаленное родство со шведскими Анрепами, носящими титул графов Эльмптских). Им нравится его русская широта в непривычном сочетании с нерусской энергичностью, им импонирует его победительная сексуальность, магнетически притягивающая особей как мужского, так и женского пола.

Война и революция изменили не только привычки, вкусы и навыки, но и устремления его духа. Из состоятельного землевладельца, человека с пожизненно обеспеченным тылом фон Анреп силою вещей превратился в пролетария творческого труда. Как и Ахматова, он мог бы теперь сказать о себе: «Мне подменили жизнь, в иное русло и по-иному потекла она…» К счастью, перемена не обессилила, а, наоборот, активизировала его недюжинную энергию и почти «марсианскую жажду творить». Анрепу и в ранней юности глагол уметь нравился больше, нежели глагол иметь, и все-таки неизвестно, сумел бы он сделать то, что сделал, если бы судьба не поставила его перед необходимостью в поте лица зарабатывать свой хлеб.

Мастеру Анрепу было за семьдесят, когда ему предложили грандиозный проект – оформительские работы в Вестминстерском соборе. Требовалось покрыть мозаикой стены и сводчатый потолок огромной капеллы Святого Причастия. На эту работу, по плану заказчика, отводилось целых семь лет. Аннабел Фарджен оставила нам портрет восьмидесятилетнего мастера в день ее окончания:

«Он был еще высокий и сильный… Он поднимался под сводчатый потолок капеллы: он лез по лестнице, и свет отражался от его розовой, почти совсем лысой головы. В одной руке он держал маленький изогнутый молоточек, долото и небольшое ведерко с мокрым цементом. Он взобрался по первой длинной лестнице, перешел по лесам ко второй, потом по доскам, скрипевшим и прогибавшимся под его тяжестью, дальше, вверх по третьей лестнице к центру сияющего розового неба. Там, стоя на лесах, высоко, под самым потолком, он, отклоняясь назад, постучал молотком по единственному золотому камешку звезды. Отколол кусочек, мазнул цементом и с силой прижал тот же малюсенький кусочек на старое место, но под другим углом, потом протер его и начал медленно спускаться. Вниз он сошел, пыхтя и задыхаясь. Но, посмотрев на потолок, где мерцал золотой квадратик, улыбнулся со словами: "Надо было поменять угол, чтобы камешек отражал свет"».

Вестминстерские мозаики – и самый почетный в творческой жизни Анрепа, и самый выгодный, в денежном отношении, заказ. Вот только по иронии судьбы в деньгах в ту пору он уже не нуждался. В начале пятидесятых годов Бориса Васильевича накрепко привязала к себе баснословно богатая дама, немолодая, но все еще стильная. Поскольку иных занятий у мадам не было, то смыслом ее существования стала забота об удобствах Анрепа.