Братья Ашкенази. Роман в трех частях - Исроэл-Иешуа Зингер

— Старику капут, — говорили бароны. Они не прогнали его с фабрики и из директорского кресла, но забрали у него всю работу и передали ее Ашкенази. Альбрехт ни слова не сказал на это и ничего не требовал. Он забывался с ткачихами, которые стараниями приказчика Мельхиора все так же регулярно убирались в его холостяцкой квартире. Ашкенази знал, что конец старика близок. Того и гляди его хватит апоплексический удар; при его грузности и образе жизни, при том, сколько он ест, пьет и развлекается с женщинами, это было слишком вероятно. Так что еще при жизни Альбрехта Макс Ашкенази стал директором мануфактуры Хунце. Ничего на фабрике не происходило без его ведома. И он очень этим гордился. Он работал на износ, все брал на себя, во все вникал и не мог оставить дела и уехать с женой в Карлсбад. Да ему это было и не нужно. Самое большое удовольствие ему доставляли пыль, дым и суета. Только в такой атмосфере он дышал свободно, чувствовал, что живет, а в тишине и покое он заболевал, хандрил и тосковал.

Теперь он снова был на коне, он намного опережал брата. Он быстро шел в гору, греб деньги лопатой и скупал акции мануфактуры Хунце. Пачка за пачкой он укладывал ценные бумаги в свою железную кассу, словно возводил лестницу, которая приведет его к цели, к вершинам самых высоких фабричных труб. Правда, в свои деловые поездки он отправлялся с тяжелым сердцем. Жена никогда не провожала его на поезд и не встречала по возвращении. Она только снабжала его в необходимом количестве бельем, одеждой и другими нужными в дороге вещами. Макс Ашкенази страдал от этого. Он с завистью смотрел на влюбленные парочки, которые вкладывали так много любви в свои прощания на перроне, которые все время целовались и о чем-то говорили между собой. Уезжая, он тревожился о Диночке, красивой и молчаливой. Ему не в чем было ее упрекнуть, но полностью спокоен на ее счет он не был, как всякий любящий, но нелюбимый муж. Когда он оставался один в больших гостиничных номерах России, в голову ему лезли свинцовые мысли. И он места себе не находил, когда она ездила за границу на воды. Он никогда не бывал на курортах. Но понимал, что там крутятся всевозможные проходимцы и бездельники. Не зря его тесть так трясся за свою Приву, боясь отправить ее туда одну, и всегда ездил вместе с ней. Но Макс Ашкенази не мог себе этого позволить. Дела не оставляли ему свободного времени.

Зато это позволял себе его брат Янкев-Бунем, ныне просто Якуб.

Хотя Якубу меньше, чем кому бы то ни было, стоило ехать теперь на воды. Он слишком легко и расточительно выполнял обязанности генерального управляющего, давал купцам щедрые кредиты, сорил деньгами. Кризис в Лодзи едва не сокрушил его, люди рядом с ним банкротились один за другим. Он был близок к тому, чтобы покончить с торговыми делами и остаться при тех нескольких десятках тысяч, которые платил ему фабрикант Флидербойм. Но в последний момент Якуба спасла жена. Покуда он был счастлив, весел и удачлив, его болезненная Переле злилась на него, ела его поедом, сживала со свету. Она не выносила его жизнерадостного и цветущего вида. Сама она была желчной и чахлой и хотела, чтобы и окружающие были ей под стать. Она не пожелала переселиться с мужем в Лодзь, а осталась в Варшаве наедине со своими пилюлями, порошками, микстурами и мензурками, лежавшими и стоявшими у нее по всем углам. Она знала о развеселой жизни, которую вел в Лодзи Якуб, но ехать к нему не хотела.

Однако, прослышав, что Якуб на грани банкротства, что он сбит с толку и подавлен, она сразу же примчалась к нему. Она продала один из домов, полученных ею в наследство от матери, и вложила все деньги в дело мужа. Она не отходила от Якуба, давала советы, помогала, пока он не пришел в себя и не встал на ноги. Она осталась жить в Лодзи. Супруги сняли роскошную квартиру, обставили ее дорогой мебелью, открыли двери для гостей, вели светскую жизнь. Больше, чем с кем бы то ни было, Переле сблизилась с женщинами из семьи Алтер, с Привой и еще больше с Диночкой. Их мужья, братья Ашкенази, не встречались, ненавидели друг друга, но жены поддерживали близкие отношения и ходили друг к другу в гости.

Но как только Якуб пошел в гору, оправился от полученных ударов и снова стал радоваться жизни, есть с аппетитом и сладко спать по ночам, его худосочная и вечно недовольная жена опять принялась тянуть из мужа жилы. Она не желала терпеть того, что он приглашал к себе гостей; не могла смотреть, как он ел за троих; ее угнетал сладкий сон Якуба; она ревновала его ко всем женщинам — от своей золовки до простой служанки.

— Не спи так крепко, — будила она его по ночам, — не дыши так мощно, когда у меня сна нет ни в одном глазу…

Якуб ее не понимал.

— Чем тебе поможет, если я тоже не буду спать? — спрашивал он жену.

Ей нечего было ему ответить, и она злилась еще больше и впадала в истерику.

— Потому что ты меня нервируешь, — в ярости говорила ему она. — Изводишь каждым своим жестом…

Она сбежала от него домой, в Варшаву. Больше ни дня не могла пробыть в Лодзи. И Якуб снова стал вести веселую и беззаботную жизнь, разъезжать по улицам в карете, снимать цилиндр перед дамами и дышать полной грудью. Хотя дела его пока еще шли не так хорошо, как хотелось бы, хотя ему нужно было как следует поработать, чтобы залатать дыры, проделанные кризисом, Якуб Ашкенази бросил все на своих людей и уехал за границу на те душные недели, когда Лодзь плавится в жаре и дыму. Воды были ему не нужны. Он был здоров как бык. Никакая хворь его не брала. Но он знал заграничные курорты, оживленные и праздничные, где можно встретить множество людей, где можно очень хорошо провести время. Особенно если поехать туда одному. И он взял билет в купе первого класса, упаковал в чемоданы костюмы и белье и отправился в Карлсбад.

Размашисто и весело он ходил по поезду, от вагона к вагону, всех приветствовал, угощал мужчин сигаретами, женщин шоколадом, целовал дамам ручки, смеялся, сыпал комплиментами и наполнял попутчиков радостью и оптимизмом. Чаще всего он заглядывал в купе, в котором ехали Диночка и ее мать в окружении чемоданов, коробок, дорожных сумок и подушечек. Он выбегал на станциях купить для них свежих фруктов, помогал им во время проверки багажа при пересечении границы. Прива искренне благодарила и расхваливала его. Она давно прониклась к нему почтением, с тех самых пор, как он вернулся из Варшавы в Лодзь и стал ездить в карете по Петроковской улице. Хотя она была уже в летах, она знала толк в красивых мужчинах и ей нравилось, когда они крутились вокруг нее, прислуживали ей, как даме. Она не раз втихомолку вздыхала из-за своей Диночки, жалея, что ей дали в мужья Симху-Меера, а не Янкева-Бунема. Чем сильнее она ненавидела зятя, тем больше любила его брата.

Она частенько брала с собой Диночку в дом Якуба, когда его жена жила в Лодзи. Теперь она отправилась в Карлсбад. Она не привыкла ездить одна. Раньше вместе с ней всегда был Хаим, который оберегал ее и заботился о ней в дороге. Впервые ей пришлось ехать без сопровождающего, без мужа, и она очень беспокоилась как за себя, так и за свою дочь. Когда она увидела в поезде Якуба, у нее отлегло от сердца. Женская природа взыграла в ней, она опять ощутила себя дамой.

— Якуб! — обрадовалась она. — Не будь я старой женщиной, я бы тебя расцеловала!

Якуб несколько раз поцеловал руку сначала матери, потом дочери.

— Какой приятный сюрприз! — сказал он, лучась от счастья.

Все — он сам, Прива Алтер и Диночка — прекрасно знали, что это не случайность, не сюрприз, а заранее подготовленная встреча; Якуб по-прежнему, — как и в мальчишеские годы, когда он часами ждал у ворот, чтобы снять перед девочкой в голубой пелерине свою хасидскую шапочку, — хотел видеть Диночку, быть к ней ближе. Однако никто не подал виду, что разгадал этот секрет.

— Действительно, приятный сюрприз, — сказала смущенная Диночка, чувствуя, как краснеют ее щеки, — а то мама волновалась, что мы едем одни.

В чужом городе, красивом и спокойном, Якуб ни на шаг не отходил от Диночки, следовал за нею как тень. Куда бы она ни пошла, всюду вырастал он, мощный, элегантный, веселый, и кланялся ей, снимая цилиндр.

Диночка жалась к матери, боясь остаться с Якубом наедине. Но та делала все, чтобы оставить их одних. Ею двигала не столько любовь к дочери, сколько ненависть к зятю, так гнусно лишившему Приву ее счастья и благосостояния. С поистине женским коварством она жаждала отомстить Симхе-Мееру.

— Диана, — звала она дочь, — прокатись с Якубом, немного проветришься. А я тут в парке музыку послушаю.

В густом парке, при свете молочной луны, лившемся на тихие поляны, они держались за руки и молчали.

— Нет, Якуб, — говорила Диночка каждый раз, когда деверь пытался коснуться своими красными полными губами ее губ. — Нет.

Якуб взял ее руку и положил себе на шею.

— Ну, садись так, как в детстве, — попросил он. — Помнишь, Диночка?