Горменгаст - Мервин Пик

— Многоуважаемая госпожа Хламслив, — промолвил он, — молю вас, не переживайте и не волнуйтесь. То, что один из моих Профессоров лежит распростертый у ваших ног — большой позор, да, мадам, большой позор; но с другой стороны — разве он не символ того, что мы все ощущаем? Позор заключается в его слабости, а не в его страсти. Он явил нам тепло большого чувства. Тепло! Пожар, я бы сказал. И это привело к такому неприятному обстоятельству, черт подери! (Рощезвон не удержался от некоторого просторечия) Позвольте мне, ваша милость, в качестве Главы Школы позаботиться о том, чтобы удалить отсюда этого человека. Он должен исчезнуть с ваших очей. И молю вас, простите его, ибо он таким способом — пусть и неподобающим — проявил свое признание высочайших достоинств, которые ему довелось лицезреть впервые, и его единственный грех заключается в том, что он проявил свои чувства слишком бурно, и в том, что у него не хватило сил сдержать их.

Рощезвон замолчал и, вытерев лоб рукавом мантии, тряхнул своей белой гривой. Свою речь он произносил с закрытыми глазами; он чувствовал в себе какую-то сказочную силу. Он знал — хотя и не видел этого, — что Ирма не сводит с него глаз. Он слышал, как тихо и тактично расходятся по углам Профессоры. Ему казалось, что говорит не он, а кто-то другой.

Какой удивительный инструмент — человеческий голос, подумал он, какой прекрасный голос — глубокий, звучный. На мгновение он вообразил, что слышит чей-то чужой голос, а не свой. В моей натуре есть нечто скромное и застенчивое, решил Рощезвон, и время от времени эта скромность и застенчивость проявляется в моих поступках.

Но мысли эти были мимолетны. Главное — это то, что он находится рядом с женщиной, руки которой он будет добиваться, проявляя всю хитрость и весь опыт старости и соединяя их с буйством и настойчивостью молодости.

«Клянусь Богом, — воскликнул он, но бесшумно, про себя, и внутри него это восклицание прозвучало оглушающе громко, — клянусь Богом, я всем им покажу, как это делается! Две ноги, две руки, два глаза, две ягодицы, два яичка, один рот, одно тело, один живот, один пенис, один хребет, сердце, легкие, кишки — все это у меня есть! И да поможет мне Бог в моих усилиях!»

Рощезвон поднял тяжелые веки и, глядя сквозь бледные ресницы, встретился со взглядом Ирмы, таким жгучим и призывным — о, она превратилась в настоящий суккуб! — что, казалось, он разрушит мрамор ее лица.

Рощезвон огляделся. Профессоры тактично — настолько тактично, что это уже казалось бестактностью, — отошли в сторонку и собрались в группки. Они обменивались ничего не значащими тихими фразами, словно актеры, стоящие в глубине сцены и создающие фон для двух ведущих персонажей.

— ... восковая фигура жирафы, разрезанная вдоль... — бормотал Пламяммул.

— ... это совершенно невозможно, — говорил Призмкарп, — я стыжусь тебя, кусок гнилого окорока!.

— ... конечно. Я что, разве овощ? Я знавал и лучшие дни... — доносилось печальное бормотание Срезоцвета.

— ... как это доказано у феоретика, в его диатрибе против использования — шептал Шерсткот.

— Что? Что там сказал этот старый козел? — бубнил Опус Крюк.

— ... когда-то я коллекционировал бабочек. Это было очень давно, там, где летают бабочки, там, где текут реки, — слышался чей-то печальный голос.

— ... хватит, садись!

И кто-то отправился искать стул.

Распрямившись и приняв вид человека, который является хозяином любого положения, Рощезвон запахнулся мантией и, перекинув ее через плечо, словно она была тогой, отступил на шаг и обозрел человека, распростертого у его ног. Отходя, он наступил бы на ногу Доктора Хламслива, если бы тот не успел вовремя резким прыжком отскочить в сторону.

Доктор, который выходил на несколько минут из гостиной, только что возвратился и уже собирался заняться лежащим на полу Профессором, когда Рощезвон сделал свой неосторожный шаг назад. Дальнейшая задержка произошла из-за того, что Глава Школы заговорил снова.

— Глубокоуважаемая госпожа! — Львиногривый старик явно не знал, что же ему хочется выразить, и речь его стала спотыкающейся и бессвязной. — Человеческое тепло — это все... Нет, все же не все... но многое... То, что один из моих коллег вызвал ваше... да, то, что произошло... как холодные глыбы льда... как горячие угли... И почему же это произошло? Потому что я недостаточно наставлял его, недостаточно воспитывал его, недостаточно разъяснял правила хорошего тона, соблюдаемые в приличном обществе... Черт подери! Я сейчас позабочусь, чтобы его отсюда удалили.

И громким голосом он обратился к Профессорам:

— Господа! Я буду вам весьма признателен, если двое из вас поднимут вашего находящегося в бессознательном состоянии коллегу с пола и отнесут его домой. Ну, кто возьмется за это? Может быть, вы, Профессор Шерсткот? И Профессор... — Нет, нет, я этого не позволю!

Это вскричала Ирма. Она шагнула вперед и, сцепив пальцы, подняла руки к подбородку.

— Господин Рощезвон, — прошептала Ирма, — я внимательно выслушала вас. И то, что вы сказали, было великолепно. Просто великолепно! Когда вы говорили о «человеческом тепле», я поняла вас. Хотя я и просто женщина, да, просто женщина...

Ирма нервно оглянулась вокруг, словно боялась, что зашла слишком далеко.

— Но когда, господин Рощезвон, я услышала, что вы, идя наперекор своим же словам, захотели удалить отсюда этого господина, — Ирма быстро взглянула на Врода, лежащего все в той же растопыренной позе, — тогда я решила, воспользовавшись правом хозяйки, попросить вас как своего гостя изменить решение. Я не потерплю, уважаемый господин Рощезвон, чтобы потом говорили, что из моей гостиной вынесли, к его стыду, этого господина. Пускай его посадят на стул где-нибудь в укромном уголке. Пускай ему дадут вина и пирожных, все, что ему захочется, и когда он окончательно придет в себя, пускай присоединится к своим друзьям. Он почтил меня — я повторяю, он почтил меня своим...

И в этот момент Ирма увидела своего брата. И она бросилась к нему.

— О, Альфред, ведь я правильно все сказала? Человеческое тепло — это ведь самое главное, правда?

Хламслив внимательно посмотрел на лицо своей сестры. На нем было написано выражение, выдававшее ее беспокойство, ее возбуждение; и — как это ни невероятно — оно светилось от нарождающейся любви. Боже, лишь бы ее не постигло разочарование, подумал Хламслив. Это убило бы ее. У него, правда, промелькнула мысль о том, насколько проще его жизнь была бы без нее, но он немедленно отогнал от себя гадкую мысль и, поднявшись на цыпочки и сцепив за спиной руки, словно голубь, выставил вперед грудь. О, эта узкая грудь, облаченная в белоснежную рубашку и безукоризненный бархатный пиджак!