Смута - Владислав Бахревский

Сапегу смоляне, однако, даже к посаду не подпустили. На другой день пришел к городу во главе королевской армии коронный гетман Речи Посполитой Станислав Жолкевский. Армия состояла из 4690 гусар, 4500 пехотинцев, 1300 литовских татар и тридцати пушек.

Король за версту от лагеря пересел из кареты в седло, но не позволил себе ничего боевого в одежде. Любовался рекой, могучими стенами города, куполами церквей.

Жолкевский встретил государя вопросом:

– Я еще в Минске спрашивал ваше величество: что убеждает вас в успехе задуманного предприятия? Вас очень торопил сюда литовский канцлер, он прибыл раньше нас, но я не вижу крестного хода, встречающего ваше величество. Я вижу, как поводят жерлами пушки на стенах. Кстати, высота их равна семи русским саженям.

– Пан гетман, я заготовил для воеводы Шеина и для граждан города ясные, милостивые универсалы. Отправьте их в Смоленск, и подождем ответа. Гонсевский мне писал: московские бояре желают видеть на престоле моего сына Владислава.

– Ваше величество, у Шеина солдат меньше, чем у нас, но у него всемеро больше пушек. За стенами города укрылись крестьяне… Мне называли, что их семьдесят тысяч, сто, сто двадцать. Большинство из них поднимутся на стены. На стенах сражаться много проще, чем под стенами.

– Я помолюсь за мое рыцарство, – сказал король, и Жолкевский оставил его, косясь на отцов-иезуитов, со смиренным молчанием стоявших в стороне. Уходя, он слышал, как король поделился с кем-то наблюдением: – Природа здесь напомнила мне окрестности Грипсхольма.

Сорок три года тому назад шведская принцесса Екатерина, дочь польского короля Сигизмунда I, жена Юхана Вазы, брата короля Эрика XIV, родила в Грипсхольме своего первенца. Детство началось с заключения в замке. Но через два года, в 1568 году, по смерти Эрика, сын его Густав был отстранен от престола, который достался Юхану.

Пращурам Сигизмунда Швеция была обязана свободой. Его дед по материнской линии Густав Эриксон Ваза происходил из рода Стуре. Регент Стен Стуре поднял народ на угнетателей-датчан. В битве при Брункеберге Густав Эриксон нес шведское знамя. Датский король Христиан II был разбит, но через два года, в 1520 году, устроил шведам стокгольмскую кровавую баню. Отец Густава, рыцарь Эрик Иогансон, был казнен вместе со Стеном Стуре. Густава в Швеции в то время не было, его отправили заложником во время переговоров после Брункеберга, но затем он был объявлен пленником, претерпел заточение в замке Колё, бежал в Любек и вернулся на родину уже после стокгольмской кровавой бани, в декабре 1520 года. Он поднял на датчан шведский народ, но военные победы одержал с помощью наемной армии, присланной из Любека. Через три года на сейме в Стренгнезе Густав был избран королем. Он освободил Швецию от тягостного союза с Ганзой, основал военный флот, утвердил границы государства и в 1544 году, на сейме в Вестеросе, за эти великие заслуги получил право на передачу короны наследникам.

Начавший жизнь с ареста Сигизмунд уже в двадцать один год стал польским королем. Это произошло в 1587 году, а по смерти отца, в 1592 году, он унаследовал корону Швеции. Два венца на одной голове не уместились. Потеряна была родовая, шведская, в 1599 году.

Дед Густав ради финансовых выгод ввел реформацию – церковные богатства перекочевали в государственную казну. Внук, воспитанный католичкой матерью, опекаемый иезуитами, попытался вернуть в Швецию католичество и потерпел полное поражение.

Теперь Сигизмунд искал для себя шапку Мономаха. Ему очень хотелось увидеть сон: три короны, возложенные на его голову. Сон не приходил, но явь обнадеживала. Завтра вступить в Смоленск, через две недели в Москву, а там и до Стокгольма рукой подать.

Короля разбудили в полночь. Небо заволокли багряные, как кровь, тучи. С неба падал пепел, в лесах, ужасая душу, выли волки. Горели посады.

– Хлеба-соли не будет, – сказал королю Жолкевский.

– Они хотят смерти. Убейте их, гетман.

– До завтра смоляне доживут, – ответил коронный гетман, и в словах его была насмешка.

Утром выяснилось: польские пушки большого вреда городу причинить не могут. Стрелять приходилось из низины, одни ядра долетали до подошвы холма и скакали по зеленой траве, другие ударялись в основание стены.

Первые подкопы русские прозевали. Не думали, что поляки так скоро примутся за дело. 4 октября подножие одной угловой башни окуталось дымом. От взрыва башня содрогнулась, и – только. Полковник Людвиг Вейхер и его петардники просчитались. Немецкая стена, может, и повалилась бы от такого заряда, но смоленскую ставил Федор Конь, слава русских зодчих покоилась на троекратной прочности, зодчий царя Бориса Годунова своею славой, именем своим дорожил.

Пан Новодворский был более счастлив. В два часа ночи 5 октября огромной петардою (а петарда – это короб, набитый порохом) были взорваны Аврамовские ворота. Петардщики заплатили за успех своими жизнями, и понапрасну. Отряд, ворвавшийся в город, проявил чудеса храбрости, но почти весь погиб, не получив подкреплений. Смоляне тотчас поставили вместо ворот деревянный сруб. Еще через три дня, опять-таки ночью, смельчаки Новодворского взорвали другие ворота и захватили башню Пятницкого конца. Русские, однако, и башню себе вернули, и Спасский монастырь.

12 октября, дождавшись прихода десяти тысяч запорожских казаков, король повелел войскам взять Смоленск приступом.

Ни один из подкопов не сработал, смоленские слухачи всех кротов обнаружили, всех оставили под землей.

На Большие ворота ударил маршал Дорогостайский. Крови пролилось много, но Смоленск устоял, а сильно потрепанному войску короля только и оставалось, что сидеть вокруг города, зализывать раны и ждать, не поумнеет ли воевода Шеин, не поклонится ли королю, который воистину король – не Вор, не узурпатор Шуйский. Ведь в жилах Сигизмунда течет не только благороднейшая кровь шведских и польских королей, но и царская, русская. Его предок великий Ягайло был сыном русской княгини и детей своих, Владислава и Казимира – польских королей, – имел от русской же княгини, от Софии Юрьевны.

– Почему, почему они упорствуют? – спросил однажды король Жолкевского.

– У Шеина множество шпионов, – ответил коронный гетман, – ему известно, что вы обещали в Люблине всю добычу, взятую в Московском царстве, подарить Речи Посполитой. Ему известно, что вы почитаете православие за еретичество, что сия война начата вами для славы Божьей и ради торжества католической веры.

– Ваша искренность, гетман, подает мне пример, как надо говорить с послами тушинского царька, – сказал король, усмехнувшись.

– Насколько мне известно, князь Рожинский и все его конфедераты восприняли приход вашего величества в Россию как посягательство на их добычу. – Жолкевский избрал для себя говорить королю правду.

– Они должны сделать выбор – служить Речи Посполитой и своему королю или быть отщепенцами родины, недостойными слугами обманщика.

– Я не понимаю, почему они прислали послом полковника Мархоцкого. Боюсь, что он и словом будет рубить, как саблей. Мархоцкий – отважный солдат, но я не знаю за ним дипломатических талантов.

– Пусть с посольством разговаривает пан Крыский. Я помолчу на приеме.

Пан Мархоцкий и впрямь в речах своих не мудрствовал, сказал то, что думал сам и с чем согласна была вся польская часть Тушина.

– Прибытие вашего королевского величества, – объявил он сразу после приветствия, – не согласуется с ответом, полученным нашими послами во время последнего сейма. А так как теперь собираются уничтожить плод наших кровавых трудов и заслуг, то в таком случае ни короля – государем, ни братьев – братьями, ни родину – родиной мы считать не будем!

Сигизмунд внутренне похолодел. То, чем он собирался припугнуть конфедератов в самом конце переговоров, они отмели сами, в первом же слове своем.

Пан Крыский стал бледен от гнева.

– Что означает эта бесстыдная и дерзновенная речь?!

– Я ни на волос не отступил от данной мне инструкции, – ответил храбрый Мархоцкий.

После воцарившегося тягостного молчания Крыский спросил:

– Венчалась ли их милость пани Марина с новым Дмитрием?

Это была открытая издевка, но Мархоцкий сразу не понял и ответил, удивленно поводя глазами:

– Светлейшей царице незачем вторично сочетаться браком, ибо с нее совершенно достаточно одного венчания, совершенного самим папским нунцием в присутствии короля!

– Всему миру известно, что человек, именующий себя царевичем Дмитрием, обманщик, – усердствовал в ненависти пан Крыский. – Его настоящее имя, кажется, Матвей Веревкин, а может, и какое-то иное…

– На сейме король польский изволил говорить о государе Дмитрии Иоанновиче с уважением, какому и положено иметь место при сношении государевых послов.

– То не есть большая тайна, – парировал Крыский пренебрежительно, – в государственных делах ради пользы отечества приходится иногда закрывать глаза на истину и допускать малое зло, лишь бы не случилось большое.