Смута - Владислав Бахревский

– «Молот ведьм» – книга для судей святой инквизиции. Она одобрена Ватиканом.

Русские таращили глаза и молчали.

Пауза получилась неловкой, но тут принесли запеченного целиком осетра, подали вино, которое привез пан Борзецкий.

– В словах правды нет, – повеселел Михаил Глебыч Салтыков, – правда-матушка вот где.

И нежно погладил себя по брюху.

Разговор, ради которого гетман Рожинский приехал к Сапеге, состоялся у них на следующий день, в окопе, перед стеной монастыря, щербатой от пуль и ядер.

– У них страшная цинга, – сказал Сапега, – они мрут, но не сдаются.

– Скоро ли вы предполагаете сломить сопротивление?

– Придя сюда, я думал управиться за неделю, потом за месяц, но миновали год и еще полгода… Я не знаю ответа, князь. У них, за стенами, нет уже никаких сил, но они стоят.

– Ждут помощи Скопина?

– Что бы он значил, Скопин, если бы не Делагарди.

Сапега смотрел на князя вопросительно, но вопроса не задал. Рожинский сам должен понимать всю опасность союза русских со шведами.

– Меня сегодня меньше всего беспокоят царь Шуйский, князь Скопин-Шуйский, боярин Шереметев… Король пришел в Россию взять у нас то, что оплачено нами кровью! Я призываю вас, ваша милость, быть с нами. Король должен оставить пределы государства, где распоряжаемся мы с вами.

Сапега смотрел на галок, метавшихся над куполами монастырских церквей.

– Вчера вы имели возможность слышать, как молчат за дружеским столом русские, этот мальчик нес глупости, но они всегда молчат. Да, в Тушине Вор принадлежит вам, князь. В Москве он перейдет в руки русских.

– Никогда!

– Рано или поздно, но это так и будет. Русские и при первом Самозванце молчали до поры, а потом заговорили все разом.

– Ваша милость, конфедераты не о боярских шубах помышляют, а о землях и рабах. Между нами твердое установление: если государь Дмитрий Иоаннович не сможет расплатиться с нами немедленно и сполна или будет затягивать дело, мы отойдем в Северскую землю, захватим также Рязанскую и будем кормиться вполне сытно и до той поры, пока не получим свое.

– Вот видите, – сказал Сапега, – вам нужны Рязань и Новгород-Северский, а у меня нужда в Смоленской земле, которая принадлежала моему роду и которая чуть не вся дарована Дмитрием Иоанновичем Мнишку…

– Это ваш ответ?

– Мы все – дети Речи Посполитой. Где бы я ни был, я – подданный и слуга его величества.

– Это ваш ответ?

– Надо служить одному и слушать одного, иначе побед не жди. Дмитрий Иоаннович, когда Тверь сдалась Скопину, звал меня снять осаду или, как он выразился, не терять времени на курятники, спешить к нему в Тушино. А для чего? Чтобы под вашим командованием, гетман, продолжать стоять на месте? Я год тому назад предлагал осадить Москву.

– Ваш ответ, пан Сапега, попомните мое слово, будет иметь самые невеселые последствия, и не для кого-то, а для нас с вами. – Взгляд у Рожинского был отсутствующий, голос бесцветный, вялый.

Они стояли в окопе. Тридцатилетние мужчины, с лицами изможденными, с ввалившимися глазами, не поделившие власти, не одолевшие развалившуюся страну, не взявшие не только Москвы, но и Сергиева монастыря.

Падал снег. Рожинского пробило ознобом.

– Я, кажется, простыл… Не смею более отвлекать вашу милость от дел ваших.

Он уехал в отведенный ему дом и действительно слег.

Пока он хворал и хандрил, Сапега ударил на Скопина. Разбил сторожевой отряд, но под Александровской слободой ему навязали упорную кровавую схватку. Пришлось не о наступлении думать, а как высвободиться из железных объятий и унести ноги. Потери были велики, Сапега скрепя сердце сам пришел к Рожинскому, который уже поправился, но уезжать медлил.

Рожинский сидел у топящейся печи с книгой в руках.

– За всю войну впервые наслаждаюсь чтением, хотя до окопов две-три версты.

– Что же вы читаете, ваша светлость?

– Что может читать человек, имеющий если не власть, так хотя бы ее призрак? Запрещенное! То, что не дозволяется друзьями нашего короля – иезуитами. Это «Хроника» Мартина Бельского. Она попала в список книг, запрещенных епископом Мацеевским. Вина автора только в одном – протестант.

Сапега нарочито сдвинул брови.

– В моем войске запрещенные книги?! Я вижу, пан гетман, вы вполне здоровы!

– Здоров и, главное, отдохнул.

«От женщин и неумеренного пьянства», – подумал про себя Сапега, но неприязнь подавил, улыбнулся.

– Позвольте поговорить с вами о важном.

– Я приехал сюда ради важного!

– Скопин-Шуйский, – сказал Сапега.

– А место короля – в Вавеле, не правда ли?

– Князь, давайте рассуждать здраво. Я напал на Скопина с лучшими воинами, мы били их жестоко, но не продвинулись ни на шаг. Я испугался впервые за полтора года, испугался истребить врага, потому что для этого пришлось бы положить всех моих рыцарей. Князь, если мы завтра не развеем полки Скопина, послезавтра он развеет оба наших войска. Сначала мое, потом ваше.

– Скопин опасен, – согласился Рожинский, – но король должен вернуться в Краков, на Вавельский холм.

– Это упрямство и бессмыслица.

– Но мне больше нечего сказать вашей милости.

Сапега встал, поклонился, вышел.

– Лошадей! – приказал своим людям Рожинский.

Они ускакали из лагеря Сапеги верхами, на ночь глядя. Это было похоже на бегство.

А что же сталось с дьяконом Лавром, который отправился искать край русской земли? Ничего не сталось. Мог двинуть в любую сторону, а ноги понесли на Восток, и пришел он в землю гладкую, как стол, и в той земле оборвал нечаянно нить, которая держала его, и, потеряв нить, не зная, где же она теперь, его Родина, в какой стороне, он умер бы без еды и воды, но спасли казахи. Накормили, напоили, пожил он у них, отработал за еду, за питье – пошил им из овчин шубы. Одну шубу получил в награду и отправился в обратный путь, потому что ходить вслед за овцами да коротать без всякого смысла дни было ему не мило, будто не свою жизнь жил. Пошел, пошел милый обратно, найти, вернуть себе русское и мыкать его, сколь есть силы и живота.

Не все еще цветы зла отцвели на родине, иные только завязи пускают, чтобы расцвести через год, через два. Но тушинский цветок уже все свои лепестки вывалил наружу, нужен был ветер, чтобы отрясти их и развеять.

В Тушине ждали послов короля. Посольство Мархоцкого с королевским посольством встретилось еще в Дорогобуже, когда шло под Смоленск, оно успело возвратиться, а королевские комиссары все еще не достигли тушинского лагеря. Их не допускал к войску гетман Рожинский. За Рожинского стоял Зборовский, но по табору уже витали слухи: король привез под Смоленск деньги, награда ждет всякого, кто покинет Самозванца и перейдет на службу Отечеству и короне.

Собирались ротами, полками. Спорили, дрались. Наконец одна хоругвь кинулась на другую с саблями. Были убитые и раненые.

Споры прекратил Сапега. Он прислал в Тушино с паном Борзецким коротенькое письмо: «Если посольство короля не будет выслушано войском, я с моими полками, не медля ни единого часа, перейду на королевскую службу». Сто гусар, двести восемьдесят пехотинцев – таков был эскорт у панов королевских комиссаров: Стадницкого, Тышкевича, князя Збарского.

За три версты от лагеря послов встречали Зборовский и Рожинский. У Рожинского открылась рана, и он вынужден был ехать в санях. Перед табором посольство приветствовали бояре Вора Иван Плещеев и Федор Унковский.

Сам он с Мариной Юрьевной смотрел на церемонию с крыльца. Нервничал, уходил в дом, возвращался. У королевских послов к нему, к государю, никакого ни дела, ни послания не было!

– Что вы мечетесь?! – прошептала Марина Юрьевна одними губами. – Не покидайте меня. На нас смотрят тысячи глаз.

Вор послушался, постоял с царицей с четверть часа и увел ее, цедя сквозь зубы:

– Довольно метать наш царский жемчуг перед свинским невежеством недоброжелателей.

У него, однако, был приготовлен богатый стол, и, чтобы хоть как-то досадить полякам, он позвал к себе одних русских: Федора Андронова, Михайлу Молчанова – убийцу царя Федора Борисовича, Тимошку Грязного, князя Юрия Хворостинина, дьяка Чичерина и, конечно, князя Дмитрия Тимофеевича Трубецкого. Марина Юрьевна, угождая русскому обычаю, за столом не сидела, но к гостям выходила, меняя наряды и поднося им чаши с вином.

Во время третьего появления царицы, когда она вышла в своем лучшем польском платье, прибежал шут Кошелев с дико, как у чучела, торчащими руками.

– Эй, царь! – крикнул он. – Давно ли ты похвалялся, что Рожинский – твоя десница, Сапега – твоя шуйца?

Тут он тряхнул правой рукой – отвалилась, тряхнул левой рукой, и она отпала, ударившись об пол с мертвым, костяным звуком. Это были настоящие, человеческие отсеченные руки.

Марина Юрьевна взвизгнула, сделалась бела.

– Что за шутки?! Где ты взял это?! – закричал Вор.

– В твоем лагере такого добра сколько угодно! – Шут норовил улизнуть.