Малый бедекер по НФ - Геннадий Прашкевич

Молодые фантасты и поэты заржали — рассказ Королева пришелся им по душе. Но пригнувшийся к столику безбровый и рыжий все так же быстро попрекал тучного и сердитого: «Ты извини, говорю. Просто извини, без всяких там. Ты ведь нам известно какой. У тебя воробей крошки из рук не возьмет».

— Ты у меня все же полковник.

Улучив момент, Шурик вынул из кармана газету.

— Смотри, — сказал он фантасту в темных очках. — Про вас тут пишут. Вот видишь: «Бездарность у них легко сочетается с наглостью, но может, это и есть признак новой литературы». И снимок помещен. Это вот ты, да?

— Похоже. Только ты не верь журналюгам.

— Да я и не верю. Хороший снимок. Это кто с тобой рядом?

— Это же Сашка, — кивнул фантаст в темных очках в сторону военного фантаста. — Ты что? Не узнал?

— А это?

— А это Люха, — мотнул головой фантаст в темных очках.

— Он тоже писатель? В нем тоже сочетаются всякие свойства?

— Нет. Он не писатель.

— А как же попал на снимок?

— Да как? Известно. Гуляли.

Я валялся на диване, вдыхал вечернюю прохладу, иногда делал глоток из пивной банки, стоявшей тут же, рядом с диваном. Я слушал негромкую музыку, передаваемую программой «Хоризонт», и умолял небо: пусть мне никто не помешает! Ведь Шурик все чаще и чаще оглядывался на дверь бара. Как так? — не мог поверить он. Неужели потерянный муж Люции Имантовны действительно в городе? Он уже пару лет как объявлен в розыск. И при этом не боится появляться в Домжуре?

Дверь бара приоткрылась.

Шурик напрягся. Фантаст в темных очках назвал человека, попавшего в газету, Люхой, но в бар протиснулся Иван Сергеевич Березницкий — тот самый немного косоротый пропавший муж Люции Имантовны, доставивший ей столько переживаний. Что, интересно, он совершил такого, что в Домжуре его приняли как своего и стали называть Люхой?

Незаметно, хотя в дыму все равно никто ничего не видел, Шурик перебрался к стойке. За этим Люхой или Иваном Сергеевичем стоило присмотреть, уж очень уверенно он подсел к столику… Нескладен, но мускулист… Прекрасный экземпляр для электрического стула… Что-то протягивает военному фантасту. Наверное, военные купюры.

И правильно.

Рассчитываться всегда следует купюрами, а не здоровьем.

О черт! Он, Шурик, уходя, оставил на столе газету. Теперь Люха подобрал ее, внимательно посмотрел на снимок и о чем-то спросил фантаста в темных очках.

Явно насторожился.

Обвел зал глазами. Уходит!

Шурик тоже протолкался к выходу.

Темный коридор, на подоконнике обжимается парочка. «Ты чё? — доносилось в промежутке между долгими поцелуями взасос. — Такую чепуху в суп?» — «Зато вкусно», — доносилось между долгими поцелуями.

Шурик рывком открыл дверь туалета.

— Ты чё, козел? — дохнул на Шурика густым перегаром писатель Петрович.

— Извини.

Снова коридор.

Куда подевался Люха, он же Иван Сергеевич Березницкий?

Даже не накинув на плечи куртку, Шурик выскочил на плоское крылечко Домжура.

Совсем стемнело. Сквозь густой падающий снег просвечивали фонари. Следы еще не занесло. Ровная цепочка крупных овальных следов, очень похожих на следы снежного человека, уходила в самую глубину двора к каким-то неясным пристройкам.

Что там делает Люха?

Почему он двинулся в глубь двора?

Почему, черт побери, он не кинулся на шумную улицу, не растворился в толпе, а пошел к каким-то пристройкам?

Боковым зрением Шурик уловил какое-то движение справа.

Он отпрянул, но тут же получил чудовищный удар ногой прямо в живот.

ГОРМОНЫ СЧАСТЬЯ

«…чудовищный удар ногой прямо в живот».

Только я поставил точку, как дверь моего номера заходила ходуном. Ломиться в дверь таким образом домакиня не могла, прозаик П. и поэт К. тем более. Люха! — с испугом прикинул я. И опомнился. Какой Люха? Я в Варне. Я на берегу Черного моря. Домжур далеко и Люха — всего лишь плод моего воображения.

Я бросил блокнот на стол: «Антре!» И в номер ввалился, черт побери, гигантский человек пудов под десять, одетый всего лишь в плавки, зато гигантские.

Это был поэт Петр Алипиев. В одной руке он тащил гигантскую гроздь бананов, а в другой — огромную бутыль шотландского виски.

Перед снегом последние дни, листья кленов алее заката. И, последние, реют они, как старинные аэростаты…

Петр Алипиев сам напоминал аэростат. Правда, в плавках.

— Геннадий! — свирепо зарычал Петр Алипиев, не делая никаких пауз. — Я приехал. Я назначил встречу прекрасной женщине. Я купил самую большую бутыль выдержанного дорогого виски. А женщина оказалась змеей. Ее притягивают мерзкие подземные норы. Ей чужд мир поэта. Солнечный свет больно режет ее фальшивые глаза. Я не хочу о ней говорить, Геннадий.

— Правильное решение.

— Если даже она задержалась у друзей, — продолжал рычать Алипиев, — если даже она сломала ногу, или у нее сгорел дом, или она продалась в гарем, польстившись на подогретый бассейн и почасовую оплату в долларах, если ее муж упал в доменную печь, если землетрясение обрезало ей дорогу, все равно она должна была прийти, потому что знает, как сильно я этого хочу! Но она не пришла. Я думаю, она самка, Геннадий.

— В некотором смысле все женщины самки, — осторожно заметил я.

— Ты знаешь, — с новой силой зарычал Алипиев, — у меня никогда не было никаких претензий к природе. Пусть самки, пусть. Я всегда с большим чувством описывал природу, даже самую бедную, но природа этой женщины…

Я мягко прервал его:

— Что я могу для тебя сделать?

— Давай сядем рядом, — свирепо прорычал Алипиев. — Давай сядем рядом, будем пить виски, закусывать бананами и всю ночь читать печальные стихи!

Было видно, как сильно ему нравится такой вариант.

— Домакиня сказала, что ты привез известных советских писателей и поэтов. Она сказала, что вы пропили с никарагуанцами их революцию. Пока я ополосну стаканы, зови известных советских прозаиков и поэтов. Все люди — братья, особенно старшие. Мы всю ночь будем читать печальные стихи и пить виски.

Я сильно сомневался в реальности такого предположения, но, гонимый неистовым ревом Петра Алипиева, обманутого самца и превосходного поэта, натянул плавки и рубашку и поднялся этажом выше. Постучав в дверь прозаика П., я услышал, как он взволнованно забегал по комнате. Не знаю, что он подумал. Может, по давней партийной привычке решил, что за ним пришли!

Поразительно, но прозаик П. и поэт К. составили нам компанию.

Они вошли в номер, когда мы с Петром уже пропустили по стаканчику.

Они были в полном официальном обмундировании известных советских писателей — глухие черные пиджаки, такие же глухие черные брюки, ослепительно белые рубашки и черные глухие галстуки, тщательно подобранные к цвету башмаков.