Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Я часто думал: «власть». Я часто думал: «вождь».
Где ключ к величию? Где возникает мощь
Приказа?.. Ум? Не то: Паскали и Ньютоны
Себе лишь кафедры снискали, а не троны.
Лукавство? Талейран, чей змеевидный мозг
Все отравлял вокруг, податлив был, как воск,
В Наполеоновой ладони. «Добродетель»?
Но вся история – заплаканный свидетель
Убийств и низостей, украсивших венцы.
Так злобность, может быть? Но злейшие злецы
Вчера, как боровы, под каблуками гнева
Валились из дворцов – разорванное чрево
На грязной площади подставив всем плевкам.
Что ж – воля? Кто бы мог быть более упрям
И тверд, чем Аввакум? Но на костре поник он,
А церковью владел пустой и постный Никон.
Так что же? Золото или штыки? Но штык —
Лишь производное: орудие владык —
Уже сложившихся, – а золота, бывало,
Князьям и королям чертовски не хватало,
А власть была. Так что ж? Одно: авторитет.
Он добывается реальностью побед.
Дикарь клонил покорно спину, —
Коль кандидат в царьки пращу или дубину
Умел крутить быстрей, тем попадая в лад
С эпохою. На Рим звал Суллу оптимат
Испуганный, поняв, что «помесь льва с лисицей»
Всех лучше справится с матерою столицей,
Учтя характеры и расстановку сил, —
Весь импульс времени. Кто только не носил
Тиару папскую? Монахи и солдаты,
Мальчишки, женщина, обжоры, нумизматы,
Теологи, – и все ж 15 сотен лет
Непререкаем был ее авторитет
Для люда темного. «Наместники Христовы»?
Но лишь опасностью задышит век суровый,
Пока не в дураках, без всяких пропаганд
В тиару голову вдевает Гильдебранд,
Чей гром без промаха, чья воля без износу,
И император сам босым идет в Каноссу…
Какая только мразь на тронах не была, —
И льва гербового позоря, и орла.
Расслабленный, ханжа, кликуша, неврастеник,
Садист, фельдфебель, трус, маньяк, апаш, изменник —
Подряд кунсткамера уродов, гадов, змей,
Гиньоль истории, ломброзовский музей!
И все же – правили при безобразьи этом,
В течении веков держась – авторитетом:
Тот – «крови Цезаря», там – дедушка-Оттон,
Тот – «Божьей милостью», тот – папой утвержден,
И – замечательно! – чтоб подчеркнуть о с о б о с т ь,
Величье, избранность, одним – внушая робость,
Тем – восхищение, а тем – собачий страх, —
В нелегких мантиях и золотых горшках
Они, среди «простых», над разумом ругались,
Как Eacles regili, на трупах разлагались.
Когда ж, бывало, гас павлиний ореол
И воды сточные струились на престол,
И позолота вдруг сползала с мертвой кожи
Пергаментов, тогда – хрипел «избранник Божий»
В удавке или полз, дрожа, на эшафот, —
И если подлинно эпоха шла вперед,
То возникали в ней средь боевого хмеля
Колпак поярковый и сапоги Кромвеля!
Вождь – тот, в ком сплавлено в стальное лезвие
И ум пронзительный, и воля, и чутье,
Кто знает терпкий вкус поступков человечьих,
В корнях провидит плод и контур норм – в увечьях,
Кто доказать умел на всех путях своих,
Что он, как ни возьми, сильнее всех других
Той самой силою, что в данный миг годится,
Кто, значит, угадал, в каком котле варится
Грядущее, в каком былое, – угадал,
Куда история свой направляет шквал!
В эпохи мелкие бывают всех сильнее
Порой наложницы, порою – брадобреи;
В грязи дворцовых склок плодится временщик,
Чтоб лопнуть через год; в борьбе уездных клик
Выпячивают грудь «тузы» и «воротилы»;
Но лишь Историю рванут иные силы,
Под спудом зревшие, метя ко всем чертям
Гнилую скорлупу – и трон, и суд, и храм, —
Не отыграться тут на деньгах, на породе,
На склочной ловкости: тут власть в самом народе;
И к ней придет лишь тот – кто подлинно велик, —
Кто в сердце времени всем существом проник!
И это будет – Вождь! В нем Жизнь кипит и бродит,
Как Гегель говорит: «В нем новый мир восходит».
А разорви ту связь – и тотчас под уклон
Громадным оползнем начнет валиться он;
Наполеонова тогда звезда блистала,
Когда он сам «парил в просторах идеала»
(По гетевским словам), – когда он мысли мчал
Валить феодализм в разверзшийся провал.
Когда ж династию он стал крепить, отведав
Лакейских почестей, когда великих дедов
В архивах королей сыскать велел опал
И яркий свой сюртук, где дым боев опал,
Сменил на мантию со шлейфом златопчелым,
Когда он гнет понес испанским нищим селам
И, жестам выучась изящным у Тальмо,
На русский навалить решил народ ярмо, —
Тогда – все рухнуло… На острове скалистом
Он, кто скрижаль ваял, – опять мемуаристом…
И мне понятен путь, как взмах крыла простой,
Каким, войдя в эпические были,
С недосягаемой сдружился высотой, —
Стал Сталиным Иосиф Джугашвили!..
Чудесный сплав огромного ума
С огромною и безвозвратной волей…
Вот – «личное». Средь мировых раздолий
Созревших гроз уже бегут грома;
Вот – «внешнее». Стихия со стихией
Перекликаются. И, слыша бури свист,
Идет навстречу ей, чтобы тряхнуть Россией,
Тифлисский худенький семинарист.
Рабочие кружки в литейных и кожевнях, —
Раскоп ключей живых средь наслоений древних, —
Размет всех глупостей и лжей,
Всех болтунов разгром, изгнанье их – взашей,
Проникновение в любые боли будней,
И через год, глядишь, средь пламенных полудней
Батума, и Тифлиса, и Баку
Размеренным и неуклонным шагом
Гуриец и лезгин идут под красным флагом
Навстречу изумленному штыку!
И страстный юноша, крещенье пулевое
Деля с рабочими, ведет их в каждом бое,
Всегда в передовых рядах,
Не зная одного: что значит слово «страх».
И вот – шестнадцать лет
Подполья, тюрем, ссылок;
И каждый раз неукротимо пылок,
Неодолим и несогбен,
Немедленно бежит из ссылки он,
К Нарымам обратя насмешливый затылок.
И снова – на посту,
