Маяковский и Шенгели: схватка длиною в жизнь - Николай Владимирович Переяслов

Хребты плотин и водопадов слитки,

И города у кромки вечных льдов.

Над этими колоннами – крылаты —

Сплотились Воля, Сила и Мечта.

Звенят штыки, гремят стальные латы,

Гряда мортир к зениту поднята;

Ремнями грудь веселую опутав,

Под одуванчиками парашютов

На «ты» с лазурью юность перешла;

И мысль, виясь в невиданном просторе,

В сияющих мирках лабораторий

Перед Грядущим ставит зеркала!..

Историк Василий Молодяков в своей книге «Георгий Шенгели: биография» написал, что в 1988 году при подготовке сборника «Вихрь железный» из поэмы «Ушедшие в камень» были исключены последние 6 строчек, которые завершали поэму в том варианте, который был в девятом номере журнала «Новый мир» за 1937 год. Она давала возможность проступить сквозь туман уходящей в прошлое истории образу Иосифа Сталина:

…И Вождь, клонясь к народу с парапета,

Любуется на ликованье это,

И как, должно быть, гордо знать ему,

Что прозвучавшая над Гробом клятва

Прошла, как ветр по знамени, как жатва

Взошла в стране, преодолевшей тьму!

Но это был, скорее, только небольшой намек на него, только маленький штришок к портрету руководителя страны, ведущего Россию к социализму.

В другой поэме, опубликованной в 1943 году в том же литературном альманахе «Киргизстан» – «Лицо вождя», – на первых порах снова мелькает нечто внешне знакомое, будто напоминающее собой облик известного всем вождя народов – Иосифа Виссарионовича, – и это, похоже, действительно адресуется именно ему:

И вот – лицо вождя…

С портретов и плакатов

Глядит оно, улыбку спрятав

В суровый, чуть посеребренный, ус,

Простое, резкое, упорное, как брус.

Хотя и выбритые гладко,

Из двух начал исконных сложено́ —

Из тяжести и твердости оно…

На первый взгляд, эти черты действительно напоминают собой внешний портрет Иосифа Виссарионовича, но вот в самом конце этой поэмы его лицо необъяснимым образом вдруг сливается с лицом Владимира Ильича, а точнее – со знакомым всем нам по плакатам прищуром его глаз, в которых таится давно узнаваемая всеми теплая улыбка:

…А здесь уверенность блеснула – молодая,

Какою новый брызжет класс,

Здесь – бодрость та, какой он вольно дышит, зная,

Что за двенадцатым ударит первый час,

Как знает астроном… Еще один лишь раз

Спокойнейшим самоотчетом бури

Мне тот же смех светил.

Ты угадал: в прищуре —

Ленинских глаз!

В отличие от многих сегодняшних (да и – вчерашних) писателей и мыслителей, Георгий Шенгели, создавая свои эпические полотна, видел в Сталине не примитивного тирана и не обожествленного спасителя, а, как мы уже написали выше, цитируя Сергея Куняева, «личность, на которой скрестились магические лучи времени». Хотя, как мы видим, в его поэмах «скрещиваются» не только «лучи времени», но и образы двух грандиозных вождей нашей державы, оставивших свои сплетающиеся следы на поле истории. «Мы говорим – Ленин, подразумеваем – партия, мы говорим – партия, подразумеваем – Ленин», – писал в своей поэме «Владимир Ильич Ленин» поэт Владимир Маяковский. И точно так же, как сливаются воедино образы партии и Ленина, так накладываются на пути к коммунизму друг на друга образы Ленина и Сталина.

Но поэма Георгия Шенгели была настолько нетипичной, что она вызывала собой откровенную боязнь у всех редакторов и издателей, пугая их той возможной ответственностью, которая она могла навлечь на себя какими-либо двусмысленными словесными оборотами или грубыми образами. И тем не менее он настойчиво продолжал предлагать ее российским журналам и издательствам, надеясь увидеть свою работу в печати.

30 июня 1951 года, получив из журнала «Знамя» возвращенную ему рукопись поэмы «Сталин», Георгий Аркадьевич обращается с письмом в дирекцию Института марксизма-ленинизма к Петру Николаевичу Поспелову.

«Я хочу говорить о моей поэме “Сталин” и просить у Вас, если можно, – содействия; если нельзя, – хотя бы совета, – говорит он. – 12 лет назад, в бытность Вашу начальником Агитпропа, Вы ознакомились с этою вещью и, в телефонном разговоре со мной, указав на необходимость частичных доработок и уточнений, в целом охарактеризовали ее в чрезвычайно лестных для меня выражениях. Вы предполагали вызвать меня для личной беседы, – но последовавшее вскоре назначение Вас на пост редактора “Правды” помешало этой встрече.

Спустя примерно полгода меня вызвали в ЦК, где со мной говорил очень молодой работник, фамилия которого у меня не сохранилась в памяти… Этот товарищ отпустил меня с советом: “Работайте еще, сделайте поэму массовой”.

Прошло 12 лет. Поэма до сих пор не издана… В издательствах от нее открещиваются: “пошлите раньше в ЦК”, “пропустите раньше через журнал”. Из двух или трех журналов мне ее вернули с отказом в печатании, но без мотивировки отказа. До сих пор я не могу добиться ее заслушания и обсуждения в Союзе советских писателей.

Между тем ряд лиц – самых разных культурных уровней, – знакомясь с нею по напечатанным главам и по рукописи, высказывался весьма положительно, а один восторженный студент, без моего ведома, написал о ней письмо в ЦК. Работник ЦК тов. Елизаров запросил секцию поэтов ССП. Там поэму дали на рецензию нескольким, мне неизвестным, товарищам. Рецензии поступили отрицательные (мне не сообщены), и, хотя председатель секции т. Щипачев нашел поэму, вопреки рецензиям, “высокоталантливой”, она все-таки – прошел год – не заслушана и не обсуждена.

Я думаю, что фундаментом той стены, которая воздвиглась между поэмой и читателем, является стремление к “перестраховке”. Лучше не выносить никаких решений: если одобрить, – а Руководство не одобрит, – выйдет нехорошо; не одобрить, мотивированным решением, – а Руководство не разделит этого взгляда, – также выйдет нехорошо. Отсюда – “долгий ящик”, по длине своей уже приближающийся к гробу.

Идейных возражений я не слышал и не читал… Моя поэма своеобразна? не похожа на другие? Вероятно. Но ведь это, насколько я понимаю, не минус, а плюс.

Поэма “не для широкого читателя”? – Да! Но “не широкий читатель” (миллион инженеров, миллион учителей, полтора миллиона студентов, два миллиона старшеклассников средней школы, сотни тысяч офицеров, десятки тысяч профессоров и доцентов) достаточно широк и достаточно культурен, чтобы освоить философскую поэму. “Василия Теркина” (при всех достоинствах этой вещи) ему недостаточно. Кроме того, в моих шкафах стоит “Божественная комедия” и “Фауст”; вещи явно не для “широкого читателя”, но они изданы (я конечно, не сравниваю свою вещь с этими произведениями, а