Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Прощаться с друзьями Ирина задумала в два этапа. Первый – с каждым в отдельности, второй – общий сбор. Наедине со мной она сказала:
– Я стеснялась говорить об этом раньше, но, уезжая, прошу: начните писать о том, что вы прошли и пережили! Начала же Бел Кауфман писать свою книгу «Вверх по лестнице, ведущей вниз» в восемьдесят лет, а вам ещё жить и жить до её восьмидесяти. Это во-первых. Во-вторых, хочу передать вам полномочия собкора журнала «Театр». Согласитесь принять их на себя. Вот тетрадь с именами всех завлитов, у которых надо брать информацию, и телефоны ленинградских театров. И третье: хочу, чтоб мы вместе сходили в филармонию на Шостаковича.
Сидели мы на хорах. В антракте Ирина подступилась к главной просьбе:
– Скажите «нет», если это покажется вам дерзким. Могли бы вы разрешить мне посылать письма и бандероли на ваше имя?
Я не призналась, что воспоминания уже написаны: мы с ней были недостаточно близки. Но на главную её просьбу ничего, кроме «да», ответить не могла.
После общего сбора у Ирины (она жила на Васильевском острове) мы, человек пять из «6-А», шли пешком по Университетской набережной. Город выглядел ледяным и колючим. Единственно тёплым лоскутком казался желтеющий купол Исаакиевского собора на другом берегу Невы. Шли и думали о том, что нас становится меньше. Лена с Толей только что возвратились из Сибири. Две другие сокурсницы сибирскому направлению предпочли зарубежье. А затем произошло то, чего я боялась для себя как несчастья.
С тех пор как обе дочери Анны Владимировны и Григория Евсеевича с мужьями и детьми эмигрировали в Америку, прошёл год.
– Анка по три раза в день просит меня спускаться к почтовому ящику, смотреть, нет ли писем, – рассказывал Григорий Евсеевич.
Письма приходили. И когда дочери в 1978 году сообщили, что послали родителям вызов, сомнений в их отъезде уже не оставалось. Именно тогда Анна Владимировна, имея в виду дату переселения в Петербург своих немецких предков, произнесла душераздирающее: «Я двести лет живу в Петербурге. Двести лет смотрю на канал из этого окна. Я не могу отсюда уехать…» Ей приходилось решать: уезжать к детям и внукам на другой конец света или остаться без них на родине, с родным языком, со своими интересами и друзьями. Для этого годилась лишь одна формула: «Ни с тобой, ни без тебя я жить не могу».
Супруги Тамарченко попросили меня прийти для разговора:
– К вам, Тамара Владимировна, просьба, для нас необычайно важная, для вас – неожиданная. Хотим просить вас завершить подготовку к защите диссертации нашей аспирантки из Болгарии и провести саму защиту. Нам уже не успеть и не справиться с этим. Не отказывайте. Есть ещё просьбы. О них – потом. Эта – самая-самая…
Уговорить меня взяться за незнакомое, пугающее дело они смогли лишь потому, что я не знала другого способа спастись от отчаяния, как уйти с головой в какую-то работу.
Иллюзию моей уместности в «другой», послелагерной жизни Анне Владимировне удалось превратить в реальность. Благодаря её участию в моей судьбе я обрела «6-А». Лестные оценки моих курсовых работ помогали хотя бы отчасти справиться с вечной неуверенностью в себе. Общение с ней превратилось в насущную необходимость. Но сейчас страдала она, и мне было больно за неё.
В день исключения Анны Владимировны из «рядов КПСС» я обещала приехать к Дому писателей и встретить её после собрания. Когда она, так чётко и ясно судившая об истории, о жизни человеческого духа, вышла оттуда, с её лица долго не сходило выражение потерянности и недоумения. В глазах стоял вопрос: «За что вы меня колесуете?» Мы проходили одну троллейбусную остановку за другой, не решаясь сесть в транспорт.
Упаковывать книги, отправлять их бандеролями дочерям в Америку, бегать в Публичную библиотеку оценивать картины отца Анны Владимировны помогали все по очереди, больше других наш Евгений Биневич. Григорий Евсеевич постоянно кипятил чай, готовил на всех бутерброды и винегрет…
В финале – тот же прощальный стол с вином и закусками и беспрерывный поток людей, приходивших, уходивших. Потрясённые лица. Невыносимая тяжесть на сердце. Тупик. Ужас разлук в семидесятых и начале восьмидесятых годов гнездился в том, что люди расставались навсегда, прощались навечно.
Последние наставления и просьбы Григория Евсеевича: «Вот вам ключи, Тамара Владимировна. Книжный шкаф отдайте нашему другу Е. У него огромная библиотека, даже больше, чем у нас. Вот список мебели, которую надо сдать в комиссионку. Всё остальное пусть разбирают, что кому нужно. После того, как всё будет закончено, ключи от квартиры сдайте в жилконтору».
Из-за поломки автобуса в аэропорт я опоздала. Анну Владимировну, Григория Евсеевича и их племянника Осю пропустили на посадку раньше объявленного времени. Я пыталась разглядеть их через стекло – увы, безрезультатно. Позже кто-то рассказал, как смешно я выглядела на отснятой КГБ плёнке: ветер сорвал с меня шляпу, она катилась по лётному полю, а я, со сбившейся причёской, всё ещё силилась забраться повыше, чтобы в последний раз увидеть дорогих мне людей.
* * *
Я сидела одна в их опустевшей квартире в ожидании грузовика из комиссионки, который должен был увезти мебель. Память отматывала годы вспять. В конце тридцать седьмого, накануне отъезда в ссылку Барбары Ионовны и Эрика, из их дома в Свечном переулке мы с Эриком в несколько заходов относили вещи в комиссионки. В начале тридцать восьмого мы с мамой периодически сдавали в комиссионку наборы тарелок, ложек, люстру, ковёр. Собственно, всё, что было оставлено неизвестной семьёй, впопыхах бежавшей в двадцатом году за границу из квартиры 19 дома номер 30 на Карповке.
Да! ТАК БЫЛО НА ЭТОЙ ЗЕМЛЕ! Ещё и ещё раз – так было! Всё проходило через сердце, память, удваивая, утраивая это «было». После периода разрешённой эмиграции оставалось совсем немного времени до насильственного выдворения инакомыслящих из страны. И такого рода выдворение в нашей истории тоже – «было». По приказу Ленина знаменитый «философский пароход» уже вывозил однажды за границу интеллект и душу России. Затаив дыхание, в феврале 1974 года мы с Володей следили: долетит Солженицын до места или с ним произойдет худшее? А в октябре того же года
