Жизнь – сапожок непарный. Книга вторая. На фоне звёзд и страха - Тамара Владиславовна Петкевич
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как-то само собой определился почерк «открытого дома». Подтверждение этому звучало в дорогих мне письмах друзей нашей семьи. Младший внук Володи Саша написал недавно: «С детства слова „Лиговка и Пушкинская, дедушка и тётя Тамара“ означали что-то загадочное, небудничное, праздничное. Ваше тепло, ваши жизненные и духовные уроки сделали объёмнее мой внутренний мир…» Дочь моей сокурсницы Лары Агеевой, Поленька, писала в годы учёбы из США: «Ваш дом, семья, друзья всегда были для меня олицетворением покоя, красоты, тишины. Вы и ваш дом были миром, где царили книги, музыка и театр, где, казалось, не были знакомы с житейскими проблемами и буднями…»
Житейские проблемы, разумеется, существовали, но справляться с ними было привычно. Мучительным было то, что заветная глубина чувств Володи должна была распределяться между двумя его семьями. «Избавляйся от проблемы, а не от чувства вины», – говорят японцы. Сумев создать угодный для него климат, разместившись между двумя мирами, для себя Володя проблему решил. Я же оказывалась в роли беспомощного зрителя, когда после свиданий с бывшей женой он возвращался настроенным на совершенно иные ориентиры.
В предисловии к не так давно изданной Володиной книге «Записки периферийного главрежа» режиссёр Александр Николаевич Смирнов делится впечатлением о нас: «…мы встречались с Галицким в Ленинграде, в незабываемом Комарове, которое оба любили, в Тамбове, когда он приезжал к дочке и зятю… Помню, в Ленинграде после большого перерыва я увидел Галицкого в сопровождении удивительно красивой золотоволосой дамы. Он представил меня своей жене Тамаре Владиславовне. Мы остановились на Невском проспекте (запомнился угол с вывеской „Галстуки“). И толпа, заполнявшая в эти часы Невский, замедляла своё движение, заглядываясь на эту удивительно гармоничную пару». Лестная зарисовка. Преувеличенная, разумеется.
В процессе Володиной работы над книгой «Театр моей юности» мы с жаром обсуждали ситуации, оценки. Случались бурные споры, кончавшиеся обычно согласием. Я была предана его работе. Когда он закончил её, я с непростительным для себя простодушием спросила: «А кому ты её посвятишь?» Была наивная убеждённость, что он рассмеётся и скажет: «Ну кому же ещё? Конечно тебе». Володя невозмутимо ответил: «Никому!» Но позже компенсировал это широким росчерком пера на подаренном мне экземпляре: «Это твоя книга, моя родная, любимая! Всё, что в ней есть духовного, рождено тобой, твоим влиянием. Ты, как обильный дождь, оросила мою душу, заставила её помолодеть, давать новые всходы. А за все срывы – прости. Твой В.».
Срывы действительно случались. Если мне хватало самообладания оставаться при них внешне спокойной, Володя пугался: «Ты становишься всё сильнее. Скоро вообще не будешь во мне нуждаться». Но по какому-то неуяснённому закону мы были друг другу нужны. Однако к полному единству Володин расклад привязанностей – не вёл.
По делам службы я как-то ехала в трамвае. За окном увидела Володю. Он шёл вдоль Лебяжьей канавки в Институт культуры. Каким-то сторонним взглядом я увидела, как он идёт, упиваясь прелестью данной ему минуты, пленённый красотой Летнего сада, линейной безукоризненностью Марсова поля и тем, что он сам представителен и значим. Я же, не в пример ему, и в трамвае что-то напряжённо решала, куда-то мчалась внутри себя. Покой и неторопливая поступь мужа, как в откровении, явили, насколько он самодостаточнее и независимее меня. Мне оставалось только расписаться в уважении к его целостной, самобытной натуре. В первую очередь Володя принадлежал самому себе. А я по-прежнему оставалась один на один с пучиной жизни.
* * *
Для меня, не имевшей понятия, что такое дома отдыха, а тем более здравницы, санаторий «Актёр», построенный в Сочи Союзом театральных деятелей на паях с химиками, превосходил все представления о комфорте. Шестнадцатиэтажное здание у моря. Номера с балконами, столовая, водолечебница, библиотека, уютный кинозал. Вблизи – бассейн и корт. Высокий лесистый склон заслонял эту часть побережья от шума автомобильной магистрали, соединяющей Сочи с Адлером.
В первый раз в санаторий «Актёр» я приехала одна, без Володи. Приехала настолько обессиленной, что никакой отдых, казалось, не поможет накрывшей меня с головой усталости. Попросила дежурную:
– Пожалуйста, поселите меня в одноместный номер.
Скользнув по мне глазами, она уткнулась в план здания, сняла с доски ключ и протянула его мне:
– На пятнадцатом этаже.
Мне почему-то захотелось, чтобы на вопрос, как её зовут, она произнесла: «Анна».
– Анна Фёдоровна, – ответила она.
Было поздно. В санатории давно отужинали. Не распаковываясь, я отворила дверь номера, вышла на балкон, облокотилась на перила. Шум морского прибоя, его запах… Острое, непривычное ощущение высоты… Бездна воздуха. Мигающие звёзды над морем. Ни помыслов, ни желаний. Какое-то полное смыкание, подчинённость этому ошеломляюще живому мирозданию. Душа без усилий выскользнула из материи, из веса, распласталась и отчалила в безбрежность пространства. Без шалости, без резвости она стала планировать над морем вверх-вниз, в одну-другую сторону, высвобождая себя из пут всего частного…
* * *
Меня удивлял избавлявший от бытовых забот санаторный режим, трогал врачебный присмотр. В парах водолечебницы, куда я спускалась на процедуры, открылось, что подводный массаж может избавить от зажатости, а сухой – дать радость ощущения себя в пространстве. Всё было внове, поскольку – в самый первый раз.
Я не торопясь уплывала в море. Несколько дней спустя стала одолевать пятикилометровую пешеходную тропу, тянувшуюся вдоль берега. По обе стороны заасфальтированной дорожки цвели магнолии, кусты флёрдоранжа, белые соцветья которого Райский в «Обрыве» Гончарова преподносил Вере. Когда-то я любила эту роль. Сейчас сыграла бы её значительно глубже, тоньше… Из санатория я писала письма домой, друзьям. Володя просил, чтобы я спокойно отдыхала, не волновалась о нём, поскольку (следовало имя-отчество бывшей жены) приезжает и готовит ему обеды.
Я досадовала на себя за то, что принимаю жизнь всерьёз, и только всерьёз, а она не устаёт учить меня иронизировать, подсмеиваться над собой.
После двадцати четырёх дней в
