Верлен и Рембо - Елена Мурашкинцева

Верлен словно бы вновь пустился на поиски "абсолюта" в соответствии со старыми рецептами — обретение невозможного на краю пропасти. Но он оказался дурным "алхимиком слова", и действительность наказала его самым тривиальным образом — у него кончились деньги. Именно тогда и произошло одно из самых злосчастных событий в жизни Верлена, когда он поднял руку на свою мать. Этот поразительный человек трижды мог стать убийцей — и каждый раз жертвой едва не становились бесконечно дорогие ему люди. Он пытался задушить Матильду в ту пору, когда безумно ее любил. Он стрелял в Рембо, без которого не мыслил своего существования. Наконец, он едва не изувечил Стефани, которая была виновна лишь в том, что не обладала сокровищницей Али-Бабы. Денег оставалось все меньше и меньше, а Верлену требовалось их все больше и больше — отсюда безобразные сцены, отголоски которых доходили до обитателей деревушки.

В один далеко не прекрасный февральский день 1885 года старухе-матери пришлось искать убежища у соседей — супружеской четы Дав из Бельгии. Точно так же Матильда некогда укрывалась у своих родителей. Верлен позднее обвинял бельгицев в том, что они воспользовались преклонным возрастом его матери в надежде выманить у нее последние сбережения. 9 февраля поэт уехал в Париж по издательским делам. Вернувшись через два дня в Мальваль, он по-прежнему кипел негодованием на мать и "жутких бельгийцев". Естественно, негодование было подкреплено таким количеством спиртного, что Верлен дошел до кондиции и был способен на все. Ему показалось, что в дом кто-то заходил без его ведома. И, ринувшись к соседям, он грубо схватил мать за руки (следствие зафиксирует синяки) с криком: "Если ты не вернешься ко мне, я тебя убью". Дав показал под присягой, что Верлен выхватил из кармана нож. В "Моих тюрьмах" сам поэт дает иную версию случившегося:

"… меня арестовали по обвинению в том, что я угрожал своей матери — преступление, согласно Уголовному кодексу, наказуемое смертью, — отрубленная кисть руки, босые ноги… О, матушка! Матушка, это было! Прости мне единственное слово: "Если ты не вернешься домой, я убью СЕБЯ!"

Соседи вырвали старую женщину из рук безумца. На следующий день Верлен совершил грубый промах — подал на Дава жалобу в жандармерию, обвиняя в незаконном вторжении в частное жилище (куда действительно заходила Стефани, чтобы забрать свои вещи). Бельгиец не остался в долгу и представил свою жалобу — куда более серьезную. Началось следствие, и на первых порах даже Стефани подтвердила, что сын угрожал убить ее. Опомнившись через несколько дней, она попыталась выгородить Поля, но колесо правосудия уже было запущено. 25 мая Верлену пришлось еще раз пережить судебное разбирательство. На сей раз он запомнил не только внешность, но и фамилию прокурора Республики — Гривель.

"Слушание началось со всяких пустяков — бродяги, браконьеры, мелкие воришки и т. п. Когда очередь дошла до меня, наступила особая тишина, хотя публики было в этот раз довольно много. Я прослыл здесь тем еще типом, не говоря уже об испорченной репутации: "Рэ,[99] помноженный на Эдгара По, усложненный ромом, абсентом и пиконом", — таков был я в представлении немалого числа моих деревенских соседей, приехавших в город посмотреть, как будут судить "парижанина". Как обычно, допрос был чисто формальным. Но обвинительной речи явно не хватало того, что называется чувством меры. я предстал каким-то сплавом Ирода и Гелиобала, ибо чудовищные эпитеты то и дело слетали с уст г-на Гривеля (…): "Гнуснейший из людей, бедствие для страны, бесчестие наших деревень (это происходило в Арденнах, и сам Гривель был овернцем[100]). Не знаю, как расценить эту личность, отказываюсь найти слова, которые выразили бы в полной мере мое отвращение: может быть, они найдутся после, уже не для этого дела, в сущности, не такого уж и значительного". (Давай-давай, милый!) Таковы некоторые цветочки из букета его красноречия… Здравым смыслом тут и не пахло. И потребовал он для меня максимального наказания — читайте кодекс! — смертной казни. Суд определил мне минимальное".

Так Верлен оказался в тюрьме округа Вузье, где провел месяц и один день. Затем он уплатил штраф в 500 франков — весьма солидная сумма по тем временам — и был отпущен на свободу. Заключение пошло ему на пользу в том смысле, что он вышел из запоя и обрел способность к здравому рассуждению. Но у него не было теперь крыши над головой. Мать подарила ему дом в Мальвале и поэтому не беспокоилась на сей счет. Однако накануне суда он продал свое владение, выручив всего лишь две тысячи франков — половину той суммы, которую уплатила за ферму мадам Верлен. В течение четырех с половиной месяцев он вел жизнь настоящего бродяги, о деталях которой практически ничего не известно. Загадочное лето 1885 года стало прелюдией к последнему десятилетию жизни Верлена, когда он, с одной стороны, все глубже погружался в пропасть нищеты и низменных привычек, а с другой стороны, поднимался на вершину славы.

Благоприятные в этом отношении признаки проявились уже в 1883 году, и внезапный отъезд на сей раз не повредил Верлену. Он обрел, наконец, своего издателя, и это обстоятельство сыграло решающую роль в жизни Верлена — поэта: Леон Ванье был первым, кто поверил в него и согласился выпускать его сочинения за собственный счет. 1884 год стал поворотным и для другого поэта, которому также предстояло завоевать великую славу — этой славой Рембо целиком и полностью обязан своему бывшему другу. "Проклятые поэты" были, собственно, довольно банальным панегириком — Верлен не обладал даром критика. Но вместе с посвященным Рембо эссе были опубликованы шесть стихотворений: "Гласные", "Вечерняя молитва", "Сидящие", "Испуганные", "Искательницы вшей" и "Пьяный корабль". Эта необычная поэзия произвела фурор — поначалу, разумеется, лишь в узком кругу ценителей, благодаря которым и создавались затем литературные репутации.

В конце 1884 года Леон Ванье выпустил сборник "Давно и недавно". И пока Верлен спал под кустом или пьянствовал с нищими, в Париже с каждым днем возрастал интерес к нему. Сам же поэт объявился в столице лишь в середине сентября 1885 года. К этому времени он успел примириться с матерью. Да и как Стефани было не простить сына? В конце лета он перенес первый приступ гидартроза, которым открылся "больничный" период его жизни. Воспользовавшись гостеприимством знакомого кюре, он написал матери, и та немедленно примчалась ухаживать за ним. Затем мать и сын, вернувшись в Париж, сняли квартиру на улице Моро — последнее прибежище Стефани.

1886 год начался печально. У Верлена вновь появились боли в колене, нога распухла, и поэт оказался прикован к постели. Постоянно перебегая из своей спальни к изголовью сына, несчастная мать подхватила простуду и вскоре слегла сама. Ей было семьдесят три года. В середине января ее состояние резко ухудшилось. Верлен просил, чтобы его перенесли на носилках с первого этажа на второй, где находилась комната умирающей, но лестница была слишком узкой, и от этой мысли пришлось отказаться. Утром 21 января Стефани скончалась, так и не увидев своего сына перед смертью. Верлен не смог присутствовать на похоронах. С Матильдой он находился уже в разводе, который по закону наступал после десятилетнего раздельного проживания. Но она сочла своим долгом сопровождать гроб, чему вряд ли обрадовалась бы ненавидевшая ее Стефани. Сам Верлен в это время безутешно рыдал в своей комнате, ибо обожал несчастную женщину, которую разорил и которой принес столько горя. В "Исповеди" он напишет: