Верлен и Рембо - Елена Мурашкинцева

Личность поэта вызывала большое любопытство у медперсонала: с виду это был сущий бродяга, но его навещали люди вполне приличные — более того, знаменитые! Знакомые врачи тепло относились к Верлену и всячески покровительствовали ему. Позже слава "поэта из больницы" достигнет такого размаха, что лечебные заведения будут соревноваться за право принять его. Для него сделают множество послаблений— в частности, разрешат работать после отбоя и принимать друзей в любое время суток.

А среди литераторов визит в больницу к Верлену становится почетным долгом. У изголовья его постели собираются представители новых школ — символисты и декаденты. Да и как иначе, ведь стихотворение "Томление" (посвященное Куртелину) признано всеми как манифест декаданса. Один посетитель тайком приносит поэту немного табака, другой украдкой сует под подушку склянку с абсентом, третий открыто вручает книги и карандаши. Многие художники делают зарисовки "Верлена в больнице" — сохранились в частности, некоторые рисунки Казальса. Пройдет еще некоторое время, и "поэт из больницы" превратится в туристическую достопримечательность: так, одна американская дама прислала Верлену орхидеи, и тот поставил их в предварительно опорожненную утку.

Слава Верлена возрастала, невзирая на почти нищенский образ жизни и явный упадок творческих сил. Чем ниже скатывался поэт на социальное дно, тем с большим умилением пересказывались бесконечные истории о проделках "городского бродяги" — еще одно прозвище Верлена, ставшее штампом в критических статьях. Однажды друзья купили ему вскладчину шубу и цилиндр, поскольку у него не было зимней одежды. Верлен, выросший в очень обеспеченной семье, любил и ценил красивые вещи: придя в восторг от подарка, он немедленно отправился фотографироваться — этот снимок поэта в "респектабельном" виде сохранился. Спешка была вполне оправданной: буквально на следующий день Верлен свою шубу пропил.

Особой популярностью пользовались байки, иллюстрирующие контраст личности поэта: скажем, кто-то из приятелей заходит к Верлену и застает его мертвецки пьяным, разлегшимся на продавленной кровати в грязных ботинках и драном пальто — при этом на столе лежит открытый томик Расина. А вот уже не байка, а вполне реальный факт, правда, не менее поразительный: 4 августа 1893 года поэт, по примеру Бодлера, выставил свою кандидатуру во Французскую Академию. Свое письмо секретарю Академии он подписал так: "Поль Верлен, литератор, проходящий курс лечения в больнице Бруссе". Шансов на избрание у него не было никаких, но поэтическая молодежь встретила известие с восторгом: это было торжество богемы. Сам Верлен какое-то время питал иллюзии и пытался бороться с легендой, которую сам же отчасти и создавал. Так, в октябре он опубликовал в газете "Ви паризьен" специальную заметку с разъяснениями: его репутации якобы сильно повредил роман Гюисманса "Наоборот", где его неудачно и "чисто литературно" сравнивают с Вийоном; живет он вовсе не в больнице, а в "скромной комнатке, за которую платит довольно дорого и неукоснительно"; в "лачугах" он ночи никогда не проводил, но, бывало, останавливался в меблированных комнатах и позволял себе иногда пропустить рюмочку с утра, "чтобы запить круассан". Впрочем, 15 феврался 1894 года Верлен все же снял свою кандидатуру, направив второе письмо секретарю Академии и сославшись на недомогание, из-за которого не мог совершить все положенные визиты.

В октябре того же года состоялся его блистательный реванш. После смерти Леконта де Лиля место "короля поэтов" оказалось вакантным, и журнал "Плюм" решил выбрать нового монарха путем опроса известных литераторов. Избранником стал Верлен: он получил 77 голосов из 189, оставив далеко позади Эредиа (38 голосов), Малларме (36), Сюлли-Прюдома (18) и Коппе (12).

Между тем, прежний "безумный" и "дерзкий" поэт уже перестал существовать. После катастрофы в Вузье Верлен навсегда оставил "страну химер". Теперь он занят рутинной литературной работой — выпускает сборники стихотворений, написанных гораздо раньше. Это его очередное неразрешимое противоречие: невзирая на растущую славу, он в глубине души сознает, что подлинная поэзия осталась в прошлом. В 1888 году вышло второе издание "Проклятых поэтов", в котором Верлен так определил свою нынешнюю поэтическую концепцию (говоря о себе в третьем лице): "… у него есть твердое намерение… издавать если не одновременно, то параллельно сочинения совершенно различные по духу; говоря точнее — книги, в которых развивает свою логику и свои доказательства, свои обольщения и угрозы католицизм, и книги чисто светские, полные гордости жизни и чувственности пополам с горькой иронией". Через год вышел сборник с характерным названием "Параллельно": сюда вошли как "грешные" стихотворения, написанные в заключении, так и в высшей степени "благостные" покаяния из "Мудрости".

В 1891 году в беседе с голландским журналистом Биванком Верлен окончательно сформулировал свою программу — поэту нужно лишь отражать сиюминутное состояние своей души. Человек верует, грешит, кается, вновь обращается к греху и еще раз кается — при этом он остается одним и тем же человеком, в силу чего имеет право "разложить по полочкам" стихи, навеянные разными событиями жизни. Подход педантичный, и, можно сказать, буржуазный: в одну кучку складываются возвышенные устремления, в другую — повседневные грешки. Все идет своим чередом — параллельно! В 1892 году Верлен выпустил сборник "Сокровенные обедни", где вновь собрал "католические стихи". По мнению Валерия Брюсова, он "словно заставлял себя во что бы то ни стало писать католические стихи рядом с греховными" — во исполнение "параллельной" программы.

Может быть, поэтому Верлен не принимал новые, слишком "концептуальные" теории, которые вступали в противоречие с его пониманием "искренности". Когда В 1891 году Жюль Юре проводил первый во Франции "литературный опрос", Верлен пренебрежительно ответил: "Символизм? Совершенно не понимаю… Это что, немецкое слово? И что, собственно, оно означает? Впрочем, мне на это плевать. Когда я страдаю, играю или плачу, я твердо знаю, что это не символы… Не нахожу в себе ничего, что заставило бы меня исследовать первопричину моих слез…".

Последние дни

Клинки не верят нам и ждут надежных рук,

Злодейских, может быть, но воинской закваски,

А мы, мечтатели, замкнув порочный круг,

Уходим горестно в несбыточные сказки.

Клинки не верят нам, а руки наши ждут

И опускаются, отвергнуты с позором,

Мы слишком медлили — и нам ли брать редут,

Затерянным в толпе лгунам и фантазерам!