Семейщина - Илья Чернев

В конце концов прокурор распорядился выкопать из могилы Немухины останки. Алдоха проделал это со сторожем Фаддеем, Епихой и бондарем Самариным ночью, чтоб не дозналась семейщина и не подняла реву.

Спекшегося медного катышка, который многие тогда, наутро после пожара, заметили на груди у Немухи, в домовине не обнаружилось… Подслеповатый Фаддей тайком закопал Немуху в ту же могилку.

Так и уехал прокурор из Никольского ни с чем, с пустыми руками, — разве что с ворохом исписанной бумаги. Так ничего и не сказали толком никольцы о загадочном пожаре школы. Ничего и сама не знала семейщина, а если бы и знала что, не вдруг-то постороннему, городскому выложит.

Вместе с прокурором отбыл в город и учитель Романский.

— Не везет нам с тобой, Евдоким Пахомыч, — грустно сказал он Алдохе. — Не везет вместе поработать…

— Совсем ты или как?

— Не знаю. Все будет зависеть от наробраза. Я буду, конечно, настаивать…

— Беда, — поник головою Алдоха, — теперь мне такой школы скоро не поднять.

— Не тужи, Пахомыч, — ободрил Романский. — Ты подымешь… Я верю, ты и не такое еще подымешь! Ты умеешь находить себе опору, а это главное… Ну, пока прощай… А там увидим, повоюем.

Он крепко пожал руку пригорюнившемуся Алдохе.

Как ни осторожно действовал председатель Алдоха на кладбище, как ни хитрил, — тайное скоро стало явным, никольцы неведомыми путями дознались, что председатель откапывал для прокурора Немуху-покойницу.

— Должно, улик искали каких… анафемы! — гуторили у колодцев бабы.

— Да разве мертвый чо скажет?!

— Это ль не бедынька, ты скажи на милость!

И если к следствию, к допросам семейщина отнеслась сравнительно равнодушно, — уехал прокурор, и дело с концом, — то разговоров о Немухе, о бедной ее душеньке, претерпевшей неслыханное надругательство, хватило на долгие месяцы. И было о чем судачить бабам: трудолюбива, ласкова была убогая. Немуха никому не только зла не сделала, но и слова худого не сказала за всю жизнь, — о немоте ее для этого случая забывали, — а тут заставили ее душу нехристи проклятые неприкаянной по свету скитаться… Димиха уверяла баб, что теперь-то уж не успокоиться Немухиной душеньке, вечной странницей быть и в рай господень не попасть из-за такого греха. Она-де сама видела, как бродит по дворам Немухина душа.

— К вечеру, как солнце сядет… у сеновалов, у мшаников… по затенью, по затенью… — шамкала старуха.

Боязливые бабы стали с опаской да с крестным знамением выходить в сумерки на задние дворы.

Ахимья Ивановна, на что уж не робкого десятка баба, а и та пристально вглядывалась в затененные углы сараев, подражая мужу, крутила головою.

— И что он, постылый, надумал это! — ругала она председателя Алдоху, хоть и не имела на него сердца: не Алдоха ли первый за старого батьку перед Дёмшей заступник.

Не из боязни тревожилась Ахимья Ивановна, а больше Немуху жалеючи:

— Каково-то ей, горемыке, по ночам бродить? Добрая была девка, господня душа, а вот довелось…

Старший ее зять Самоха, пропадавший столько годов по чужим краям, считавшийся давно погибшим и только что вернувшийся домой, частенько наведывался к теще, — жил неподалеку. Ахимья Ивановна была рада-радехонька тому, что кончилась наконец-то долгая мука старшей ее дочки Лукерьи, и тому, что Самоха приехал не разбалованный и кинулся подымать свое хозяйство, — будто вырвалась наружу вся его мужицкая страсть к земле, приглушенная годами войны и лишений. И еще радовалась Ахимья Ивановна, что остался крепок Самоха в старинной семейской вере. Знать, недаром годами учили его с детства писанию и до самого призыва пел он в церкви на клиросе. Самоха был старший сын Ивана Ипатыча, давно покойного брата уставщика Ипата, и с юных лет дядя-пастырь стал готовить его в начетчики. Надо ли говорить, что, вернувшись, он точно елеем облил черствое сердце Ипата Ипатыча, — какой помощник вдруг объявился!

Ему-то, Самохе, и выкладывала Ахимья Ивановна свою жалость к невинно страдающей Немухиной душе. И те сожаленья не оставались без отклика — слова Ахимьи Ивановны падали на подходящую почву.

— Еретики! — слегка волнуясь, проговорил однажды тихим своим голосом Самоха. — Ну, скажи на милость, как же не еретики, — покойника отрывать!.. Лукерья, как приехал, все о том и тростит, у ней и разговора другого нету. Всё ей у погребицы Немухина тень чудится.

— Лукерьи уж сколь раз ко мне прибегала, — перебила Ахимья Ивановна. Крепко жалеет Немуху.

— Как не жалеть! Шуточное ли дело! — подхватил Самоха. — Вчерась сам яственно тень человечью на погребице видел.

— Да ну?! — всплеснула руками Ахимья Ивановна.

— Сидим это мы… поужинали, — принялся рассказывать Самоха. — Я так вот у окошка, что во двор… Во дворе, кроме собаки, никого… Вдруг — тень. В платочке… Я аж обмер, перекрестился.

И так она тихо-тихо скребется…

— Успокоить тебя просит, — высказала предположение Ахимья Ивановна. — Знала, кого просить… Теперь от вас не отстанет. Ты уж ее успокой, Иваныч.

— Доведется, — сказал Самоха. — Уж я и то подумал.

Через день после этого разговора Самоха съездил на Майдан, вырубил в лесочке молодую осинку, затесал ее колышком и в первое же воскресенье забил тот колышек, никому о том не говоря, в Немухину могилку на бугорочке.

— Теперь уж она не станет по дворам шататься, — объявил он жене и теще. — Я ее успокоил: сделал что надо с крёстным знамением… по-христиански…

Больше никто не встречал на деревне неприкаянной Немухиной души.

Ахимья Ивановна славилась на Краснояре, — и не только на Краснояре, по всей деревне, — необычайной своей плодовитостью: каждый год почти она приносила Анохе Кондратьичу нового жителя в дом, и каждый раз это была девка. Если б не памятливость, ни в жизнь бы не упомнить ей всех своих девок по порядку. Подумать только: за тридцать с лишним лет вырастила она тринадцать девок, — те, что умирали, не в счет. По первому году у нее родилась даже двойня: Авдотья и Лукерья.

Аноха Кондратьич только чмыхал да головой крутил:

— Хэка, паря!.. Когда ж ты настоящего хозяина мне принесешь?

Однако он не шибко-то сокрушался: девки росли здоровые, послушные, работящие, — чем не помощники. Девку-то лучше парня приструнить можно, волю свою рано не заберет. Одна беда: подрастет — и вылетит из гнезда, будто и не было ее вовсе.

Рожала Ахимья Ивановна и парнишек, троих, но выжил из них всего один — Никишка, тот, что в германскую войну появился на свет. Да и этого едва уберегли, чуть было не заклевала оспа, — так и бегал малец по улицам весь в щедринах. Рос Никишка большим баловнем. И с девками-то ласкова Ахимья Ивановна, а уж с ним — мер никаких нет. Как сыр в масле катается, чего захочет — нет ни в чем отказу.

— Сынок… Микишенька, — ворковала над ним Ахимья Ивановна, будто и званья ему другого нет.

Матери соседских ребят Никишке завидовали, говорили Ахимье Ивановне:

— Этак чо ему не рость! У нас вон парней полна изба, где их каждого так-то жалеть…

Но они же, соседки, когда у Ахимьи Ивановны рождалась очередная девка, сочувственно покачивали головами, говорили со смехом:

— И куда тебе, Ивановна, эстолько их! Хуть бы на сторону сбывала, чо ли…

Ахимья Ивановна на судьбу не обижалась, сбывать девок не торопилась. Другим бы горе с такой оравой, а ей все нипочем: хоть и много девок в избе, а во всем порядок, лад, благолепие. Первые-то годы с маленькими нянчилась бабушка Кондрашиха, а как померла она, старшие девки подросли и стали водиться с меньшими. Так и пошло — всегда у нее руки развязаны, и не с чего ей горевать… Всегда-то работниц в избе полно, есть кому и во дворе самой пособлять, и Анохе на пашне да на сенокосе. В былые годы она не задумалась даже двух девок к брату Андрею на рыбалку, на Амур, отправить, — у нее постоянно работников хватает; у людей не занимать, напротив, брат Дементей сколь раз просил у нее девок в военные те годы, когда забрали у него сынов на германский фронт.

Но все это когда было! Теперь все девки давным-давно повыросли, многие замуж выданы. Четырех — Ахимью, Авдотью, Матрену и Марью — сбыла она в Хонхолой, четырех в своей деревне за хороших людей пристроила. Лукерью взял уставщиков племяш Самоха, Анну — Мартьян Яковлевич, Улиту — Хвиёха, Пистимею — Гриша. Ладные ребята, уважливые, не дуроломы какие, и хозяйства у них справные, хоть и не прежним чета, но в порядке, — ничего плохого не скажешь. Самоха да Мартьян уже давненько в отделе, и Лукерья с Анной сами себе хозяйки. Последние пять дочек еще дома, при матери: Анфиса, Лампея, Фрося, Катя, Грипена. Катька с Грипкой еще совсем малолетки, а старшенькие-то уж в невесты годятся. Но все они как на подбор: ядреные, налитые, хохотливые…

Кроме пяти девок и сынка, у Ахимьи Ивановны есть еще один рот — Изотка, приемыш. Взяла она его годовалым от непутевой бесхозяйной вдовы за год до рождения Никишки, — так тосковало сердце о наследнике-хозяине. И росли они, Изотка и Никишка, один чуть побольше другого, дружно, как родные братья, и не делала она разницы меж ними в обхождении, на обоих хватало ее ласки и заботы, и приемыш нашел свое место в широком ее сердце. Она успела привязаться к нему раньше, чем появился Никишка, до Никишки привыкла видеть в приемыше законного наследника Анохи… Росли они вместе — оба любимые, оба дорогие ей, — мало ли забот положено на каждого с их младенчества. И только сердце матери, не привыкшее лгать, заставляло ее сознаваться себе втайне, что тот, что выношен под ее сердцем, Никишка, роднее, ближе, дороже приемного первенца Изотки.