Кровь и пот - Абдижамил Нурпеисов

Темирке как ни в чем не бывало начал знакомить их. Он даже руки потирал, так был рад, что придумал такой выход.

— Вот этого джигита зовут Ануар. Ануар. В таком маленьком городке, как наш, лучшего мужа тебе не найти. Не косороться, кому ты нужна, брошенная?

Темирке удовлетворенно крякнул и, оставив их вдвоем (мол, решайте остальное сами), вышел из комнаты.

Оставшись наедине с Ануаром, Акбала быстро его оглядела и опять отвернулась. Рыжий, весь в муке, Ануар покашливал в кулак, смущенно переминался с ноги на ногу. Возраст его нельзя было определить — ни бороды, ни усов. Подбородок его был в пуху, редком, как у скопца. И вообще был Ануар как-то жалок, пришиблен, смотрел преданно, по-собачьи. И, представив себе, как низко она пала, как тяжко ей теперь будет жить после того, как пожила она в байском доме, Акбала заплакала.

Как чутко ни прислушивался Темирке за дверью, он не мог уловить в гостиной ни движения, ни разговора. Не вытерпев, он распахнул дверь и опять вошел в комнату. Быстро поглядел сперва на Акбалу, потом на Ануара и ничего не понял. Оба стояли на том же месте и в тех же позах…

Сообразив, что от Ануара ждать особенно нечего, хоть оставь его на всю ночь с молодой бабой, Темирке решил действовать. Он вдруг широко заулыбался, будто оказался свидетелем счастливейшей минуты в жизни Акбалы и Ануара.

— О барекельде, барекельде! — с чувством воскликнул он. — Вот хорошо, ай как хорошо! Молодые люди быстро находят общий язык… Я рад, и-и, аллах, так я рад! Ну, Ануар… Веди теперь молодую свою жену домой! Хе-хе… Домой, домой…

Маслено улыбаясь, Темирке соединил руки Акбалы и Ануара, потом обнял их и стал подталкивать к двери, приговаривая:

— Веди, веди, Ануар, поздравляю!..

— Я не мужа, а угол ищу! — закричала вдруг Акбала, вырываясь. — Господи, за что мне такое несчастье, господи!

— Домой, домой… — приговаривал Темирке, а сам все толкал к выходу. — Вот и хорошо, вот и поладили, я знал!.. О, Ануар — это муж!

И хихикал при мысли, какая тишина теперь настанет, какой покой в доме без этой смазливой бабенки.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Подводчики и случайные путники из приморья, приезжая в город, обязательно встречались с Еламаном. Днем они находили его на работе, вечером — дома и каждый раз вдоволь наговаривались с ним, не замечая хмурых взглядов старухи хозяйки. По бесцеремонной аульной привычке вваливались в дом они в сапогах и в шубах, и старуха за это их терпеть не могла.

От них узнавал Еламан все степные новости.

Старая бабушка его умерла. От Калена, сосланного в Сибирь, не было вестей. В рыбацком ауле не осталось и следа от прежней славной дружной жизни. Между Досом и Мунке разгорелась непримиримая вражда…

Нет, не тянуло Еламана домой! Тревожил его только один дед Есбол. Все чаще хотелось ему повидать старика, пока тот жив, поговорить с ним, поглядеть на него, чтобы уж наглядеться навсегда. Но поздней весной, когда стало совсем тепло, дед Есбол неожиданно приехал сам.

Старость совсем согнула его, и глаза помутились и уж совсем почти ничего не видели. Узнав Еламана по голосу, он жадно схватил его за руки и по-старчески беззвучно заплакал. Заплакал и Еламан. Кое-как уняв слезы, старик долго еще не мог успокоиться и потихоньку всхлипывал.

Думая, что дорога сильно утомила старика, Еламан предложил ему вздремнуть, но дед Есбол и слышать не хотел об отдыхе. Держа Еламана за руку, близко заглядывая ему в глаза, он стал просить, чтобы тот рассказал ему о смерти Рая.

— Только, родной, все расскажи. Ничего не скрывай.

Еламан засомневался, как поведать эту горькую историю слабому старику, измученному дорогой? Да и самому будет тяжело, а все равно не возвратишь ту проклятую зиму и не вернешь Рая… Старик понял его.

— Все, все говори! — строго сказал он. — Что проку от жалости человеческой? Пусть бог нас пожалеет… — и, насупившись, сердито отвернулся.

«Да, — подумал Еламан, — да, нужно вспоминать, нужно говорить о прошлом, потому что пока живы мы, живо и наше прошлое». И он начал вспоминать и рассказывать старику обо всем, что было с ним и Раем.

Он вспомнил, как Рай слабел с каждым днем и даже у костра не мог согреться, потому что не чувствовал уже тепла. Казалось, замерзла у него даже душа. Еламан стал спать с Раем под одним одеялом, но Раю все равно было холодно. И не в день смерти а гораздо раньше, за неделю, Еламан понял, что Рай умрет, и не мог ему в лицо смотреть — страшно было.

Рай упал под вечер. Еламан подбежал к нему, перевернул, и посадил, и стал очищать его лицо от снега, потому что лицо Рая так похолодело от слабости, что снег уже не таял на нем. Еламан поднял его и понес в барак. Он и сам ослабел за последние дни, но Рая ему нести было легко — так тот исхудал. Положив Рая на свои нары, Еламан собрал все тряпки, какие у них были, укрыл Рая и сам лег рядом. Они и раньше спали вместе, и Рай всю ночь ворочался и дрожал. А теперь Рай как лег, так и не шевельнулся больше. Еламан некоторое время прислушивался к его дыханию, а потом заснул.

Проснулся он, как ему показалось, через минуту, — навалив все тряпье на Рая, он озяб во сне, и ему показалось спросонок, что тело его окаменело. Он хотел перевернуть Рая к себе и согреться возле него, чтобы потом греть друг друга всю ночь, и, еще не расставшись со снами, стал пробираться под одеяло и одежки, которыми он укрыл Рая, как вдруг будто кто иглу всадил ему в сердце — он мгновенно пришел в себя и оцепенел: Рай был жесток на ощупь и холоден. Под одеялом и одежками совсем не осталось тепла.

Еламан свалился с нар, не понимая спросонок, где дверь и где окна, стал шарить вокруг себя, наткнулся на тела спящих товарищей, стал толкать их и трясти в надежде добудиться, но люди только стонали во сне, переворачивались на другой бок.

Тогда Еламан с ужасом, взвалив на плечо тело Рая, ощупью побрел к выходу из барака. Когда он вышел, ему показалось сперва, что на улице ничуть не холоднее, чем в бараке. Темнота была хоть глаз выколи. Сухой порошей остро секло лицо. Дул постоянный холодный ветер с гор.

— Стой!.. Стой, кто идет? — раздался простуженный окрик часового.

У Еламана была одна только мысль — унести тело Рая подальше от барака. И еще у него был ужас оттого, что его брат, которого он любил больше всего на свете, который до сегодняшней ночи ходил, страдал, говорил с ним, с которым они когда-то вместе ловили рыбу и вместе жили, преодолевая самые страшные несчастья, — брат его теперь мороженой колодой давит на его плечо.

— Стой! Стрелять буду! — закричал часовой и заматерился, туго двигая затвором на морозе.

Еламан увидал, как подбегает к нему, выставив вперед штык, часовой, и остановился.

— Чего тащишь, сволочь, стой! — запыхавшись, крикнул часовой вдруг сам остановился. — Чего ж молчишь-то, придурок? — глухо виновато сказал он, закидывая за спину винтовку. — Куда понес?

— Хоронить…

— Нешто так хоронят? У, нехристь… Ну иди, иди… Чего стал? Приятель, что ли?

— Брат…

— А! Ну иди, кому говорят? Шляетесь, сволочи, тут… А то разве так бы хоронить? Небось зароешь, как собаку… Хоронить! Рази так хоронят! Ступай, кому сказано!

Часовой отвернулся, медленно побрел на свой прежний пост, вздыхая и жалея азиатов и матерясь на войну, чтоб ее так и сяк, а Еламан поднялся на ближний холм за бараками к стал рыть могилу. Раскопал снег, добрался до земли, а земля была как камень, и Еламан испугался, что не успеет до рассвета вырыть. Он долбил и долбил землю саперной лопатой, торопился, раскровенил пальцы, и, когда над горами сперва позеленело, а потом заалело, Еламан оглядел с мрачным вниманием яму, и ему показалось, что хорошо, что могила будет как раз впору. Он сел на край ямы и начал выбирать руками со дна мерзлые комочки, чтобы Раю ловчее было лежать.

— …о-о-он, стро-ойся! — донеслось до него снизу, от бараков. Еламан оглянулся: возле бараков, как вши, суетились, ползали серые фигурки. Слабый звук простуженных голосов, звон лопат и котелков доносился оттуда.

Еламан поднял, уложил в могилу тело Рая, вынул свой грязный платок, прикрыл ему лицо и, стараясь не глядеть на то, что делает, принялся торопливо заваливать могилу мерзлой землей пополам со снегом.

Спустившись, Еламан остановился, обернулся и долго смотрел на холм и на еле заметный грязноватый бугорок наверху. Потом, не обращая внимания на крик командира отделения, еще издали торопившего его, тяжело подошел к солдатам и встал в конце строя.

Сильно ожесточился тогда Еламан. Много раз обмороженное, темное лицо его совсем почернело. Всегда немногословный, после смерти брата он и вовсе замолчал, целый день не замечал ничего, будто одна только цель осталась ему в жизни — утром, до работы, и вечером приходить на могилу Рая.

С беспокойством следил он, как снег все больше и больше заваливает могилу. И однажды не выдержал, пришел и крепко врыл на могиле шест с полумесяцем на конце.