Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обстоятельное сочинение Валлы «Сверка Нового Завета» показало, что общепринятый текст главной книги христианского мира пестрит ошибками и нелепостями. Валла изобличал их в довольно темпераментном тоне, иногда патетически, чаще насмешливо. Например, по поводу аббревиатуры имени Христа, калькированной с греческого: «О, неотесанное и неблагочестивое невежество латинян, мы имя Господа и Бога нашего пишем то ли по-гречески, т. е. иначе, чем оно у нас звучит, то ли на варварский манер, и расписываемся в этом варварстве на всех стенах церквей и соборов»[296]. Валла пользовался разными кодексами, сверяя их не только с оригиналом, но и между собой, чтобы установить, где ошибка переписчика (librarius) и где – переводчика (interpres), св. Иеронима, работу которого он ставил невысоко. Вот обычный пассаж, каких в «Collatio» множество: «Это место я не считаю неверно переведенным, оно было искажено впоследствии по небрежности или неведению. Ибо раньше никто, даже и человек посредственной учености (надо понимать, святой, с именем которого связана Вульгата! – Л. Б.), не сказал бы „a nudius quarta“, ведь это звучит по-варварски; следовало бы сказать: „а nudius quartus“ или „quarta abhinc die“, или – что я предпочел бы и что наилучшим образом соответствует греческому оригиналу – „a quarto iam die in hanc usque horam“»[297]. Валла сопоставляет Новый Завет с языческими поэтами и философами, ссылается на античные греческие и латинские языковые нормы, неизбежно затрагивает время от времени содержание текста, идя не столько от теологии, сколько от филологии, истории, здравого смысла. Он, частное лицо, толковал Священное Писание с позиций светской учености, высказывая личное мнение, и мы то и дело слышим: «Ego dixissem…» («Я сказал бы…») Во всем этом чувствуется огромная внутренняя раскованность. Валла прекрасно понимал, что его научная инициатива могла показаться необычной и дерзкой, и в предисловии он счел нужным заранее отвести упреки и обосновать источниковедческую, как мы теперь сказали бы, и практическую потребность в проделанном им труде[298]. (Между прочим, виднейшие князья церкви отнеслись в Италии к «Сверке Нового Завета» с одобрительным интересом. Еще бы! – ведь это были такие люди, как кардиналы Николай Кузанский, Виссарион Никейский, папа Николай V, которому посвящено сочинение. Удар пришелся с иной стороны; его нанес, обвинив Валлу в ереси, соперник-гуманист Поджо Браччолини, в средствах не стеснявшийся. Валла ответил громовой публичной отповедью. На том дело и кончилось. Спустя столетие эта история вряд ли ограничилась бы литературной полемикой…
В средние века отношение к Библии было двойственным – схоластическим и мистическим, – поскольку в культурной системе, построенной как иерархия текстов, Библия была сообщением наивысшей и первичной значимости, исходящим от Бога. В культуре, относившейся к слову авторитарно, Библия была воплощением самого принципа текстовости, просто Словом, но так как христианское слово есть дух, и всякий текст требовал комментария постольку, поскольку значил больше того, что значил, и мог быть возведен к высшему смыслу, – эта священная знаковость, эта поглощенность комментированием легко переходила в крайней точке в свою противоположность. Не важны тогда уже никакие словесные, тварные знаки, никакие тексты – а только то, что за ними и до них, только внезнаковый, внетелесный мир чистых значений. Антиномия средневекового символизма: кропотливая расшифровка Бога в словах и вещах – или непосредственное внутреннее озарение. Текст Откровения, служащий источником понимания всех остальных текстов, вмещающий бесконечный смысл, вполне совпадающий с Духом – в наибольшей степени и неизмеримо значительней себя самого как «текста». Поэтому вся средневековая культура – его нескончаемое комментирование, и вместе с тем в Божьем Завете всякое речение отводит к неизреченному, превышает человеческое разумение, к нему невозможно относиться рационально. «Чтобы понять Святое Писание, потребно скорее внутреннее сокрушение, чем глубокое рассуждение, скорее вздохи, чем аргументы, скорее частые стоны, чем богатые резоны, скорее слез истечение, чем изречения, скорее моление, чем чтение, скорее благодать слезная, чем ученость книжная, скорее небесные созерцания, чем земное деяние»[299].
Перенесение на Библию приемов филологической критики подрывало – в перспективе – и смиренное переживание христианской мудрости, и схоластическую книжность. С другой стороны, Валла настойчиво сводил «религию» к «вере», т. е. к внутреннему состоянию индивида, которое важней, чем внешне-институциональная и рациональная религиозность. Оба противоречивых подхода имели то общее, что первый из них придавал историческую конкретность религиозной истине, второй – индивидуальную конкретность религиозному чувству. И аналитизм Валлы, и его фидеизм направлены против спекулятивно-теологического отношения к религии.
Значит ли это, что Валла совершенно низводит Бога на землю? Отказывается от трансцендентного в пользу имманентного, от спиритуализма в пользу натуралистического гедонизма? Такое, либерально-позитивистское представление о Валле и обо всем Возрождении слишком легко оспорить с текстами в руках. Но и противоположное – тоже! «Религия не что иное, как вера, и быть религиозным – значит быть верующим»[300]. Валла ни от чего не отказывается!.. Там, где он говорит от собственного имени, можно обнаружить такое же стремление к синтезу трансцендентного и имманентного, божественного и человеческого, как и в речах его персонажей из диалога «О наслаждении». В ренессансной антропологии человек выходит за собственные пределы, но тем верней оказывается центром мироздания; устремляет взгляды к небу, но тем уверенней чувствует себя на земле; стремится быть верным своей земной природе, потребностям и способностям, но тем больше приближается к божеству[301].
«Эпикуреец» Валла не приемлет атомистического детерминизма и признает провидение; «всякое желание благо», ибо «то, что лепит и формирует природа, не может не быть святым и похвальным»; ведь «природа то же самое, что Бог, или почти то же самое» («Idem
