Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин

И все-таки уже первое поколение гуманистов не только «защитило поэзию» (светская культура вполне допускалась и средневековым конфессиональным мышлением – на подчиненном и ограниченном месте); оно ее вознесло, придало независимое достоинство, освободило от всяких содержательных ограничений. Светская культура существовала и раньше, но теперь она конституировалась в самодовлеющую сферу, где центром было не христианство, где его подменила античная «latinitas»; хотя, чтобы подставить Цицерона и Вергилия вместо Святого писания, нужно было античность сакрализовать, увидеть в ней аналог христианства. Уже Салютати называл гуманистические занятия: «sacra studia poetarum». Чтобы выйти за пределы религиозного миросозерцания, была тогда одна возможность на него опереться, т. е. всемерно расширить религиозные представления и ощущения, обратить их на вещи, заведомо нерелигиозные, так что «небесным» и «божественным» становилось решительно все (словесность, поэзия, гражданственность, античная история, достоинства гуманистов). Поэтому собственно божественное, собственно христианское со временем примутся обсуждать как часть этого «всего», как одно из проявлений (хотя и высшее) «естественной религии»; христианские тексты – как всякие тексты, подлежащие историко-филологической проверке и т. д. Религиозность расширялась, окрашивая собою гуманизм, но теряя в нем первоначальный цвет, секуляризуясь, медленно и незаметно переходя в иную систему мышления[285].

Гуманисты и их консервативно-церковные оппоненты в конце XIV – начале XV вв. спорили уже о том, насколько далеко позволительно зайти на этом пути. Доминичи в «Ночном светильнике», воюя против поэзии, желал поставить ее ниже Библии и подвергнуть благочестивому отбору, но признавал допустимым для истинно верующего чтение авторов-христиан – Данте, отчасти Петрарки, Боккаччо, Салютати, у которых, по его мнению, «души устремлены к Богу и книги которых сверх того отдают цицеронианским красноречием»[286]. Гуманистические увлечения позволительны разве что «сверх того», но не сами по себе, не рядом. Для набожного Верджерио, напротив, всякая святость мудра, но и всякая мудрость, в том числе языческая, свята; поэтому, соглашаясь, что мы должны воздавать почести святым и возводить им статуи, Верджерио «не видит, почему бы их не возводить в честь знаменитых поэтов». Он не согласен с мнением, «будто Вергилий недостоин статуи, потому что был язычником». Он приводит примеры религиозной терпимости в Иудее, Риме, Египте фараонов. Он готов признать, что поэзия Вергилия – не христианская, но его приводит в негодование уподобление гистрионам поэтов – «пророков, которых было бы справедливо называть божественными»: «О, бесчестное святотатство!»[287] Гуманисту вполне ясно различие между Вергилием и католическими святыми, но, чтобы преспокойно поставить их изображения рядом, Вергилий должен быть воспринят тоже как святой, пусть в другом роде. «Неужто действовать в пользу религии можно только набожными словами? Ничто более не противоречит религии [чем подобный подход]. Тогда пришлось бы осудить Горация и Ювенала, и всех, кто показывает пороки, считать порочными, включая и св. Иеронима, изобличавшего блудниц». Поэт вправе пользоваться любыми словами, соответствующими по характеру тому, что он описывает. Так рассуждает, ссылаясь на «Поэтическое искусство» Горация, другой христианнейший гуманист, Гуарино, защищая от нападок непристойную поэму Антонио Панормиты «Гермафродит»[288]. Любое содержание позволительно, так как оценки требуют только выдержанность и блеск стиля. Концепция скрытого божественного смысла поэзии делает возможным чисто филологический критерий, сакрализация светской культуры и мироощущения позволяет им утвердиться в своей суверенности.

Пройдут десятилетия, и в 1450 г. престарелому Гуарино доведется отвечать фра Джованни из Прато, высказавшемуся в публичной проповеди за сожжение языческих книг. Иронизируя над «ревностью к Богу», овладевшей монахом, Гуарино рассматривает «порядок дисциплин» и, признавая первенство теологии, указывает – при помощи целого букета ссылок на отцов церкви – что без низшего не смогло бы существовать и высшее. Его тон академически спокоен и явно снисходителен: не потому ли, что выпады фра Джованни выглядели в середине столетия запоздалыми и скорее забавными? В заключение эпистолы Гуарино советует монаху склониться перед общим мнением не только «толпы», но и «всего сословия эрудитов и сената словесности», а также многих известных ему, Гуарино, ученых теологов и проповедников, которые «не отвергают никого из языческих писателей» и громогласно выступают и осуждают мнение фра Джованни[289]. Действительно, усердие пратского ревнителя веры было не ко времени и вряд ли могло в ренессансной Италии способствовать его церковной карьере.

Самое замечательное – это «защитная» эпистола (defensio) брата Джованни, ибо, поистине, теперь уже не гуманизм защищался от святош, а святоши от гуманизма[290]. Монах объявлял, что считает «дражайшего Гуарино» истинным христианином и упрекал его в риторических передержках и искажениях своей позиции. Он вовсе не против «humanitatis studia», он признает языческих авторов, таких, как Тит Ливий, Цезарь, Салюстий, он протестует только против некоторых бесстыдных поэтов… Что ж, если даже люди, вроде фра Джованни, критиковали гуманизм с оглядкой, то и гуманисты не были врагами церкви. В конце концов и Салютати, и Бруни, и Поджо Браччолини, и Лапо да Кастильонкьо, и Филельфо, и Манетти, и Леон Баттиста Альберти, и Валла, и Ауриспа, и Флавио Бьондо, и Амброджо Траверсари – да разве перечислить всех? – в разное время подвизались при римской курии. В конце концов множество гуманистов, начиная с Петрарки, бывало в числе духовных лиц всех рангов, вплоть до наивысших (ведь нельзя в столь обычном принятии гуманистами сана усматривать только способ сделать карьеру или получить доходные пребенды – даже если конкретно дело обстояло именно так).

Это не мешало гуманистам писать трактаты «против лицемеров», издеваться над монахами. Впрочем, у Поджо и Бруни, у Боккаччо и Аретино монах – не фанатик, а пройдоха. В их выпадах больше веселья, чем ненависти. Чтобы ненавидеть по-настоящему, надо бояться. В гуманистическую голову религиозный фанатизм просто не укладывался. Поджо присутствовал на площади, где бестрепетно умирал на костре Иероним Пражский, и решил, что перед ним некий стоический философ, новый Катон или Муций Сцевола… Позже Макьявелли слушал неистовые проповеди Савонаролы и остался при убеждении, что с амвона ораторствовал ловкий политик, игравший на психологии толпы. Поджо Браччолини и Макьявелли были очень наблюдательными и умными людьми, но понять, что такое настоящий пророк, им, на их счастье, не было дано.

Гуманистическая полемика была направлена против ретроградных крайностей, ханжеского благочестия. Но она почти никогда не задевала – во всяком случае, прямо и осознанно – католических вероисповедных догматов и институтов. В этом смысле ересиархи средних веков шли в сто раз дальше. Традиционная концепция, восходящая к Буркхардту, изображавшая гуманистов как людей, в лучшем случае безразличных к христианству, устарела – не потому, что правы Тоффанин и другие историки, усмотревшие в Ренессансе торжество религиозного начала, а потому, что современная наука пришла к более сложному пониманию проблемы.