Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
У Луиджи Пульчи великан Моргайте при встрече с карликом Маргутте говорит: «Я тебя не спрашиваю, христианин ли ты или сарацин, веруешь ли ты в Христа или в Аполлона». Тогда Маргутте отвечает: «Сразу же скажу тебе, что я верю в черное не больше, чем в голубое, а верю в каплуна, отварного или, если угодно, жареного… но превыше всего я верую в доброе вино и в то, что верующий в него спасется» и т. п. На что Моргайте спокойно возражает: «Впрочем, веди себя, как угодно: в церкви – со святыми, в кабачке – с обжорами». После чего бродяга и вор Маргутте, родившийся от греческой монашки и турецкого муллы и знакомый не с семью, а с семьюдесятью семью грехами «турецкими и греческими», убедительно их живописует[251].
Ренессансный гротеск восходит к фаблио или песням вагантов, «безбожие» которых было не отрицанием, а, скорее, смеховым переворачиванием средневековой набожности, с которой они были внутренне связаны в эпохальной системе мышления. Богохульство этого рода было живым отголоском архаических ритуалов, оно обладало значимостью только на фоне общепринятой системы запретов и своей терпкостью освежало ее монотонность.
У Франко Саккетти в новелле 75-й в ответ на вопрос, отчего евангелического Иосифа всегда изображают печальным, Джотто, создатель проникновеннейших образов Мадонны, отвечает: «Разве у него нет к этому оснований? Он видит свою жену беременной и не знает, от кого». Окружающие и сам автор приходят в полный восторг от этого истинно флорентийского острословия. Саккетти пишет о «большой тонкости ответа» и оценивает его как «слова настоящего философа…»[252]. Это не мешает новеллисту постоянно и вполне искренне сокрушаться об упадке благочестия среди его современников. В другом случае священник (Саккетти тут же называет его «плохим католиком») спрашивает у мирян: «Если бы ты находился в море и тебе приходилось бы тонуть, что бы ты предпочел иметь на спине: Евангелие св. Иоанна или плавательные пузыри?» Все выбирают пузыри (новелла 103). Рассказчик заканчивает так: «Когда я размышляю над тем, сколько в нас веры, то нахожу, что ее еще меньше, чем я предполагал: ведь каждый гоняется теперь за тем, что полезно телу, а не душе… Кто-то из спорщиков отдал предпочтение пустому пузырю перед Евангелием св. Иоанна. Мы сами пустые пузыри, и в конце жизни это каждый увидит»[253]. Сам Саккетти явно не замечает никакой двойственности в том, как он касается религии. Несомненно удовольствие, с которым он повествует об игроке Антонио, ставившем Дантову «Комедию» выше Евангелия и потому возжегшем свечи не перед распятием, а перед гробницей Данте (новелла 121). С еще большим наслаждением в новелле 116-й, которой мог бы позавидовать сам Рабле, рассказано о том, как отец Юччо, дергая за детородный орган некоего инквизитора, получил от оного органа отпущение грехов… А в моралистических концовках 125, 193, 222, 254-й новелл говорится, что веру вытеснили лицемерие, равнодушие и бесчестие и что мир приходит в упадок!
Тут действительно нет противоречия. Как и в «Декамероне», гротеск и дидактика, разведенные в средневековой литературе, теперь мирно сходятся. Характерно пополанская психология Саккетти не сводится к какому-либо из этих компонентов, каждый из которых в отдельности обнаруживает вполне традиционное происхождение, хотя соединение в пределах одного жанра серьезности и смеха, возвышенных требований к жизни (пусть в данном случае выраженных в доморощенно прикладном виде) и реализма плоти заключает в себе ренессансную новизну. В «Толкованиях Евангелия», написанных Саккетти в полную для него неприятностей и разочарований заключительную пору жизни, подтверждается тогдашняя распространенность сомнений в загробной жизни и вообще в том, что нельзя увидеть, на что автор убежденно отвечает, что как раз невидимое и достойно веры, «католическая вера не основана ни на чем [осязаемом] (la fede catolica é creata su niente) и потому она никогда не умалится»[254]. Несмотря на чрезвычайную привычность для всего средневековья жалоб на то, что гибнет вера и мир близится к концу, мы вправе все же признать, что в итальянском городе раннего Возрождения обмирщение мироотношения сказалось и в заметном усилении чувственного и насмешливого вольномыслия. Другой вопрос, носило ли «безбожие» концептуальный характер и на нем ли строилась ренессансная культура в целом. Если согласиться, что гротескные анекдоты Саккетти – не последний пример такого вольномыслия и что это отнюдь не делало Саккетти внерелигиозным человеком, даже не исключало в нем христианского морализма и чисто купеческой набожности, – то уже на таком, не изощренно интеллектуальном, не гуманистическом уровне проблема ренессансного отношения к религии обнаружит достаточную сложность.
Боярдо во «Влюбленном Орландо» вложил в уста неукротимого сарацинского короля Родамонте знаменитые слова: «Если и есть какой-нибудь бог в небесах, в чем я не уверен, он пребывает там, наверху, и не печется о том, что здесь, внизу: нет человека, который бы разглядел его хорошенько, но чернь верует из страха. Я же открыто скажу вам о своей вере, что только мой надежный меч, и доспехи, и палица, которую я ношу, и мой боевой конь, и дух, что во мне – они мой бог»[255]. Этот вызов небесам, бросаемый воинственным индивидуализмом, слишком удобно цитировать как доказательство разрыва Возрождения с религией, и это действительно выразительно ренессансный образ и мотив. Трудность только в том, что он не существовал вне связи с совсем иными образами и мотивами (в том числе и в поэме Боярдо) и что, вырванный из противоречивого контекста, он мало показателен для эпохи. (Между прочим, Родамонте произносит свою тираду, дабы отвергнуть воздействие на земные дела… планет Меркурия и Юпитера, Марса и Венеры; так что если это и богоборчество, то оно перекликается с набожными антиастрологическими высказываниями того же Саккетти). Когда Марсилио Фичино в свой черед жаловался на упадок христианской религиозности, когда он обвинял Луиджи Пульчи в отрицании бессмертия души, а тот отвечал насмешками над «теми, кто затевает долгие диспуты о душе, о том, откуда она появляется и куда удаляется»[256], то оба они были при этом ренессансными людьми, причем при ближайшем рассмотрении Пульчи мало похож на истинного безбожника, а Фичино не такой уж последовательный христианин, каким он себе казался[257].
Были ли «безбожниками»
