Избранные труды в 6 томах. Том 1. Люди и проблемы итальянского Возрождения - Леонид Михайлович Баткин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Обмирщенная религиозность «деловых людей», которую хорошо обрисовал Кристиан Бек[249], не была, конечно, исключительным уделом Италии и, повторяю, она характерна не только для собственно ренессансной ситуации. Между этим «раннебуржуазным» обыденным религиозным сознанием, которое повсюду более или менее одинаково, и – тоже секуляризованным – сознанием гуманистов есть не только связь и сходство, но и принципиальное различие, мы его еще коснемся. Но ведь нигде в XIV–XV вв. «деловые люди» не воздействовали на историческую среду в такой мере, как в Италии, и нигде обмирщение не привело к такому основательному изменению общей картины религиозной жизни и облика самого духовенства, просвещенная элита которого эволюционировала не в пример дальше неприхотливых проповедей Бернардино. Весь стиль жизни и круг интеллектуальных и эстетических увлечений этой элиты носил отпечаток Ренессанса. Савонарола не ошибался, направляя удар сразу против официальной церкви и против новой культуры. И послал в костер светские книги и произведения искусства, когда церковь еще не помышляла ни о чем подобном. В процессиях савонароловских «плакс» ожил средневековый флагеллантский дух, и под флорентийским гуманизмом вдруг открылась бездна: предрассудки низших и средних городских слоев для него оказались опасней, чем ортодоксальность католической иерархии. Отношение «раннебуржуазной» верхушки к религии характерно обнаруживается в «Записках» Джованни Морелли[250].
«Мы, ослепленные грехами, большей частью утверждаем и думаем, что благоденствие и несчастье зависят от случая или от большей или меньшей сметки, но не от Божьей воли, и сие неверно, ибо все проистекает от Бога, но в соответствии с нашими достоинствами. Я потому и говорю, что мудрые выгадывают, ибо они знают Господа и действуют хорошо и лучше помогают себе: ведь Господь желает, чтоб ты сам себе помог и трудами пришел к совершенству».
Следовательно, удачливая коммерция – есть божественное служение, и активность индивидуума, завоевывающего себе счастье, освящена небесным промыслом. Такое мироощущение лишь формально могло быть согласовано с католицизмом. Тем не менее Морелли, разумеется, верующий человек и уважаемый прихожанин. На склоне лет, после многих невзгод, набожность Морелли заметно усилилась. Его даже посещали видения, и он беседовал с Христом, хлопоча о загробном блаженстве покойного сына с истинно купеческой настойчивостью и дотошностью.
Однако привычная вера сочеталась у Морелли с рационалистическими и вполне светскими взглядами на мораль, воспитание, науку, экономику, политику. Любопытно, что в перечне книг, необходимых для образования, Библия стоит у Джованни на последнем месте – после Данте и Аристотеля. С другой стороны, любовь к Богу прекрасно совмещалась в голове Морелли с антипатией к его служителям. Описывая войну с папой (1378 г.), Морелли указывает: «Флорентийская коммуна подверглась столь сильному нападению и притеснению Церкви, что вначале возникла опасность утратить нашу свободу». Об исходе войны хронист сообщает: «Захотел Господь наш Бог, чтобы его пастыри были казнены…» И подчеркивает «коварство» означенных пастырей. Советуя сыновьям остерегаться распутников, игроков и содомитов, Морелли ставит рядом «ханжей и лицемеров, которые прикрываются рясой священника».
Но этого мало.
В записях Джованни есть удивительная страница. Он рассказывает, как однажды ночью, после горячих и тоскливых молитв, им овладели сомнения, внушенные завистливым дьяволом. Мучаясь от бессонницы, он спрашивал себя: не зря ли все, не впустую ли молитвы? И думал, что, очевидно, со смертью «душа исчезает или становится облачком пара (un росо di fiato) и не в силах ощутить добро или зло, наподобие бесчувственному предмету, который не видит, не слышит, не испытывает ни жара, ни холода, ни какого-либо страдания или наслаждения. А стало быть, добро и зло обретаются только в этом мире».
«Еще я думал, – продолжает Джованни, – что был глуп, ибо никогда не умел этого понять; и что фортуна сильно угнетала меня и была во всем мне враждебна. И что тут нет иного средства, как ожесточиться против нее следующим образом: если судьба лишила тебя ста флоринов, ограбь ее на столько же; если наградила она тебя хворью, когда ты здоров, – действуй, попирай любой закон и, удовлетворяя любое свое желание, презирай все остальное».
«И эти мысли, приходя мне в голову, заставляли меня тысячу раз ворочаться в постели…»
Итальянское Возрождение оставило немало литературных свидетельств подобного умонастроения. Однако бесхитростная исповедь Морелли должна сохранить свое место даже рядом с блестящими трактатами Петрарки. Она волнует именно потому, что не облечена в плавные латинские формы и не принадлежит философу или поэту. Она поражает именно потому, что является дневниковой записью рядового человека. Тоска, временами снедавшая Петрарку, его раздвоенность между блаженным Августином и Цицероном, которых он любил в равной мере пылко и желал примирить; пересмотр прежних взглядов стареющим Боккаччо; метания Антонио Альберти или Филиппе Липпи, то уходивших в монастырь, то бросавшихся в гущу жизни – сходные, подчас драматические, признаки раннеренессансного кризиса религиозного сознания.
Характер насмешек над религией в новеллах Франко Саккетти
В целом обыденная психология горожанина воплощала этот кризис не в безверии и не в равнодушии к религии, а, скорее, в некотором компромиссе между верой и повседневными материальными интересами и хлопотами, в прагматической подмене средневекового христианского мироотношения. Тем более это можно утверждать о сублимированном, гуманистическом мышлении и особенно о флорентийском неоплатоническом философствовании второй половины Кватроченто, где, конечно, нет прагматической подмены, где сколько угодно самой напряженной духовности, этико-религиозных, затем и метафизико-религиозных проблем, но некая подмена, как мы увидим, тоже свершается.
Что касается безбожия (не в позднейшем материалистическом и научном смысле, не настоящего атеизма XIX в., а того, что считалось «безбожием» в XV в.), то оно, по-видимому, не выходило за пределы, так сказать, «фальстафовской» телесности и разгульности, отдавало традиционным средневековым гротеском, карнавальными выходками и шуточками или едким здравомыслием. Это «безбожие» – состоявшее всегда в отрицании загробной жизни, бессмертия души, или попросту в срамном богохульстве – должно быть принято во внимание при описании атмосферы ренессансного города, его определенное обострение явилось одним из симптомов кризиса, но оно
