Гонители - Исай Калашников

Заставил открыть рот. Все зубы целы.

— Что умеешь делать?

— Ничего не умею.

— Врет! Врет он! — визгливо крикнул старик, концом ремня ударил раба по спине. — Хороший раб, клянусь аллахом! Купи его, он все умеет делать.

Он вынослив и мало ест.

— Почему же ты его продаешь?

— Таково повеление моего господина. — Старик потянул Махмуда за рукав, зашептал:

— Мой хозяин не продал бы его ни за какие деньги. Но его дочь стала заглядываться на раба и часто вздыхать… Продаю его несколько дней и не могу продать. Всех покупателей отгоняет, прах ему на голову!

Махмуд еще раз осмотрел раба. Над синими глазами белесые, будто ячменная ость, брови, на них наползают крупные кольца кудрей, таких же светлых, как брови.

— Саклаб?

— Русский я. Из Киева.

— Далеко тебя занесло.

— Далеко. Не бери меня, купец, сбегу.

— От меня не сбежишь. Как попал в рабство?

— Тебе не все равно? Не бери! Даром потратишь деньги.

— Ты дерзок, урусут. Но смирных я и не люблю. Беру! — Махмуд не торгуясь отсчитал деньги, подтолкнул раба к каравану. — Иди. Будешь хорошо служить, подарю волю. Клянусь аллахом! — Своим людям приказал:

— Смотрите, если сбежит, на мою милость на надейтесь.

Хорезмшах не заставил посольство томиться в ожидании — повелел явиться во дворец на другой же день. В этом Махмуд видел доброе предзнаменование. Он гордился высоким доверием хана и своей почетной должностью. Но гордость гордостью, а встреча с хорезмшахом могла закончиться для него горестно. И не такие головы снимал шах в порыве гнева. Разгневаться ему есть на что. Но аллах велик и милосерден, он не даст напрасно погибнуть правоверному.

И все же, шагая по дворцовым переходам, Махмуд чувствовал в коленях мелкую дрожь. Мухаммед сидел на золоченом троне. По левую и правую руку стояли эмиры и хаджибы. Среди них Махмуд увидел и Данишменда. Караванщики, одетые в красные халаты, следом за Махмудом несли на вытянутых руках куски яркого шелка, на них лежали дары хана: чаши из серебра, фарфора и золота, украшения из нефрита и слоновой кости, парчовые одежды и одежды из шерсти белых верблюдов — стоимость каждой пятьдесят золотых динаров, — шапки из черных с сединой соболей… Гора подарков росла у ног шаха, эмиры вытягивали шеи, чтобы лучше рассмотреть подношения, на их лицах было и удивление, и зависть.

— Что привело вас ко мне? — спросил шах.

— Воля великого хана. — Махмуд почувствовал, что ему трудно говорить, сглотнул слюну, смачивая пересохшее горло, — мне велено передать такие слова. Я посылаю тебе мой привет. Мне ведомо о твоем могуществе…

Шах, как видно, решил, что ему предстоит выслушать длинную подобострастную речь, со скучающим лицом стал глядеть себе под ноги, на подарки. А Махмуд, цепенея от страха, продолжал:

— Я знаю, что ты владеешь многими землями и народами. У меня есть желание жить с тобой в мире и дружбе. — Махмуд перевел дух, будто готовясь прыгнуть в холодную воду. — Если мое желание не расходится с твоим, я буду смотреть на тебя как на дражайшего из моих сыновей…

Шах медленно выпрямился, в глазах мелькнуло недоверие — не ослышался ли? — надменно-брезгливо дернулись губы. Махмуд торопливо, осевшим голосом закончил:

— Ты знаешь, что мои земли богаты. У меня скота как в лесу листьев, воинов как песку на речном дне. Я покорил народ Китая, мне послушны лесные и степные народы. Я хочу, чтобы твои и мои подданные торили караванные дороги, торговали беспрепятственно, где пожелают и чем могут. — Махмуд с поклоном подал шаху свиток, завернутый в шелк. — Все слова хана записаны и скреплены печатью.

Шах сунул послание кому-то из придворных, опять опустил голову.

Посидел так, морща лоб, глухо сказал:

— Ответное послание будет вручено в свое время.

Махмуд почувствовал даже легкую досаду. Так все просто! А он-то думал… Ничего грозного в шахе Мухаммеде нет. Скорее это усталый, неуверенный в себе человек. Вот и слушай после этого всякие россказни.

Но поздно вечером, когда Махмуд, совершив намаз[46], собирался отойти ко сну, в его дверь осторожно постучали. Он отодвинул засов. За порогом стоял воин.

— Следуй за мной.

— Куда?

— Повеление шаха.

Махмуду стало тоскливо. Аллах акбар! Неужели его отдадут в руки палача?

Воин повел его не во дворец, а через внутренние дворики в сад. Вдоль дорожки, посыпанной белым песком, на ветвях деревьев горели фонари, над ними кружились бабочки, тыкались в промасленную бумагу. Шах и его сын Джалал ад-Дин сидели в легкой беседке, увитой зеленью. Перед ними лежал арбуз, разрезанный надвое. Шах велел купцу сесть. В тусклом свете фонарей лицо шаха показалось старым, с набухшими мешками под глазами.

— Ты слуга этого неверного. Но ты и хорезмиец, и мусульманин. Скажи, кто этот проклятый, посмевший назвать меня сыном? Или он очень могуч, или хвастун и глупец. Это правда, что он завоевал Китай?

— Правда, великий, что правда, то правда. — Лицо шаха стало угрюмым, взгляд тяжелым, и Махмуд поспешно добавил:

— Что Китай! Одни разговоры.

Его могла бы завоевать десятая часть твоих воинов.

Шах отрезал от арбуза ровный полумесяц, принялся выковыривать черные зерна семян. Морщины на его лице понемногу разглаживались. Своим ответом Махмуд, кажется, угодил ему.

— И сколько же воинов у хана? Больше, чем у меня?

Теперь Махмуд уже знал, что надо говорить.

— Разве можно сравнивать! — воскликнул он. — Если сравнить Бухару с постоялым двором на заброшенной караванной дороге, то твое войско Бухара, его — постоялый двор.

Сын шаха спросил:

— А храбры ли воины хана в сражении?

— Очень храбрые! Если двое идут на одного…

— Врешь, купец! — сказал Джалал ад-Дин. — Они хорошие воины. Помнишь, отец, битву в степи?

— Помню… Ну и что? Они тогда убежали, обманув нас огнями. Мои воины так позорно никогда не бегали… Хан неверных, я думаю, не встречал никого, кто бы мог научить его уму-разуму. А сказано: восседающего на облаках гордости поражает гром. — Шах вдруг умолк, помрачнел, — может быть, он свои слова к себе приложил? — разломив ломоть арбуза, выбросил его из беседки, резко спросил:

— Хочешь служить мне?

— О величайший, у любого мусульманина должно быть две заповеди: служить тебе и почитать аллаха.

— Сможешь ли ты уведомлять меня о замыслах проклятого?

— Если ты, величайший, мечом справедливого гнева не перерубишь караванные дороги, вести о замыслах хана побегут к тебе нескончаемым ручейком.

Шах потер пальцами виски.

— Я не перекрою караванных дорог. — Он снял с руки золотой браслет, усыпанный драгоценными каменьями, концом ножа выковырнул крупный алмаз, подал Махмуду. — Пусть это напоминает тебе, кому ты служишь.

Махмуд распростерся перед ним, бормоча слова благодарности.

— Купец много говорит. Это свойство людей лживых! — сказал Джалал ад-Дин.

— Пусть попробует лгать. Я потеряю камень, он — голову. Слышишь, купец? Если вздумаешь обманывать, от кары тебя не спасет и сотня монгольских ханов!

Из шахского сада в дом, где остановилось посольство, Махмуд почти бежал. В доме закрыл за собою дверь на засов, завесил единственное окно одеялом, зажег свечи. Камень прилип к потной ладони. Свет дробился на его бесчисленных гранях, и камень казался живым трепетным огоньком. Это же целое богатство! Любуясь игрой света, Махмуд думал о том времени, когда возвратится в родной Гургандж с мешочками, набитыми золотом и такими вот камешками. У него будет большой дом, полный слуг, сад с водоемом и беседками, с мягкими песчаными дорожками. Его караваны пойдут по всем дорогам, его товары будут продавать на всех базарах… Но если хан дознается, что он в тайном сговоре с шахом, что стал его мунхи[47]? Аллах акбар! Даже подумать страшно. Признаться во всем хану? Но тогда ему, пока живы шах и его сын, не видеть дома и садов в Гургандже. Служить шаху? Но шаху он тут не нужен. Все равно надо возвращаться в степи… А если так, надлежит исполнить все, что велено ханом. Ему нужно встретиться кое с кем из купцов, передать им серебряные пластинки — пайцзы, растолковать, что они должны выведать. А за ним теперь будут приглядывать мунхи шаха. Они могут догадаться, что он служит двум повелителям сразу. Тогда живым из Бухары, не выбраться. Довериться хаджибу Данишменду? Но за ним тоже могут присматривать мунхи шаха. Попросить кого-нибудь из караванщиков? Но они в Бухаре впервые, станут разыскивать нужных людей, что-нибудь напутают…

Саклаб! Вот с кем надо поговорить. Если аллах не обидел его разумом…

Спрятав камень в заветный кожаный мешочек, Махмуд вышел из дома.

Караванщики спали во внутреннем дворике, разостлав на земле войлоки. Он разбудил старшего караванщика — толстого уйгура, — велел ему привести раба. Уйгур был хмелен и не сразу понял, чего хочет от него ялавач[48].