Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка - Петр Астахов

Иезуитская сила системы скрывалась в методах подхода к людям, попавшим на ее крючок. Еще в следственных изоляторах обвиняемому старались доказать совершенство советского государственного строя и социальной системы, ее незыблемость и нерушимость, ее единство с народом. А вот ты, мол, (имярек) ничтожный и жалкий человек, посягнул на «святую святых», замахнулся на «надежду человечества». После такого объяснения человек и вправду начиная сомневаться в том, что он не виновен, отыскивает пятна в собственной биографии, относя себя к несостоявшимся коммунистам, которые попадают сюда по недоразумению… Но оно будет обязательно раскрыто и тогда «падут оковы, и свобода нас встретит радостно у входа…»

Такая двойственная игра-политика приносила системе свои плоды — заключенные по 58-й статье, то есть политические, принимали разное «вероисповедание» и делились на тех, кто знает истинную цену советской власти, и тех, кто ей или в нее поверил. Каких было больше, сказать не могу, полагаться на собственные предположения и выводы нельзя, вопрос этот требует серьезного изучения.

В главе о «придурках» Солженицын рассматривает также вопрос о продолжительности их жизни в лагерях и считает, что среди заключенных, доживших до освобождения, большая часть принадлежит «придуркам». По сути, он прав.

Но в этом мне послышался какой-то упрек в адрес людей, переживших лагеря. И хотя оспаривать этот факт не могу, но упрекать людей за их принадлежность к «придуркам» я не имею права. И я скажу, почему.

Мой ответ исходит из оценки общепринятых действий человека в обществе. Если «придуркам» удалось выжить в лагере, не нарушая моральных норм поведения и без сделки с собственной совестью, тогда общественному мнению не за что и незачем их осуждать. Укор может быть брошен только тому, кто дожил до освобождения, прибегнув к сомнительным средствам, — обману, подкупу, лести, угодничеству, сотрудничеству со службами дознания, насилию, сыску, кто сохранил жизнь только такой ценой.

Говоря о себе, я, например, хочу откровенно признать, что за годы и плена, и заключения я не испил до дна всей чаши человеческих страданий. Так уж случилось! А кому, чему обязан — не знаю. Значит, просто, повезло. Ведь миллионы не вернулись и с войны, и из ГУЛАГа!

Не умея толком «плавать», утопая и снова хватаясь за соломинку (никого не утопив при этом), я все же добрался до берега. Так что же? Неужели после всего этого я должен был еще каяться, что выжил?

Я не был ни революционером, ни диссидентом, ни антисоветчиком. Система внушала нам, что в нашем обществе не может быть оппозиции, что строящим бесклассовое общество просто абсурдно объявлять войну самим себе, хозяевам этой будущей жизни.

Я не мог и предполагать, что советский строй уступит когда-нибудь свое место, казалось, что этому «колоссу» стоять и стоять! Перспектива собственного будущего была неясна и колебалась между верой и неверием, в зависимости от мнения окружающих людей. Одни прогнозировали беспросветное будущее в лагерях, другие чаяли, что не все еще потеряно.

Мои размышления опирались на свой жизненный опыт и подсказывали мне не отчаиваться, не терять надежду на лучшую долю, так как огромная, многомиллионная масса людей, изолированная от общества в тюрьмы и лагеря не сможет пробыть на таком положении длительное время.

Как ни крамольна была мысль о «смерти отца народов», но она маячила в сознании людей, получивших пятнадцати- и двадцатипятилетние сроки наказания. Дальнейшие события подтвердили логичность такого вывода, смерть Сталина повлияла на судьбы миллионов: начался массовый пересмотр следственных дел и досрочное освобождение из тюрем и лагерей. Именно эта волна докатилась и до меня. Сама.

Рассказывая сейчас о Воркуте, я хочу восстановить не только картину внешней стороны жизни ОЛПа строящегося завода, но и познакомить с самими воркутянами — вольнонаемными и зэками-лагерниками. Общение с людьми формировало сознание, вырабатывало свое отношение к жизни. Память сохранила подробности тех лет, и, восстанавливая их, я не испытываю особых трудностей.

Не могу, например, не поделиться впечатлениями о главном действующем лице: начальнике лагеря, капитане Дубовом. Фамилия эта, как нельзя лучше подходила к его жесткой, деспотичной натуре — он видел в заключенных политических врагов, справедливо наказанных государством за их враждебную деятельность.

Зэки его ненавидели. Трудно было предугадать его действия, требовалось предельное внимание и собранность. Он мог неожиданно появиться на любом объекте, озадачить каверзными вопросами, получая удовольствие от замешательства бесправных работяг.

Утро начиналось с ожидания его в зоне. Чтобы не попасть впросак, в жилых бараках и на рабочих местах выставляли для наблюдения пикетчиков. При его появлении немедленно оповещали: «идет!»

Жил он недалеко от лагерной зоны и был очень хорошо заметен на снегу еще издали в длинной, распахнутой черной дубленке. От широкой и быстрой походки полы его шубы развевались, он походил тогда на «летящего» демона. Зона пустела, зэки разбегались по местам — капитан начинал обход владений.

Вихрем влетал он в контору вместе со стужей и снегом. Останавливался посредине приемной, окидывая присутствующих сверлящим взглядом. Стоящие смирно зэки, настороженно реагировали на его движения, ожидая непредсказуемых шагов. А «зацепиться» он мог за что угодно. Редко утренний обход проходил без последствий. Тогда зэки могли свободно вздохнуть: «Слава Богу, сегодня пронесло!»

Он был высокого роста, сухощав и подтянут, чисто выбрит и как-то по-особому ладно одет в суконную гимнастерку и бриджи, заправленные в белые фетровые бурки, которые предпочитало носить в лагере начальство.

Сытое лицо, крупный мясистый нос, черные сверлящие глаза и короткая стрижка жестких волос выдавали неукротимый нрав и желание повелевать. Трудно было определить в его облике приметы интеллекта.

Немного отвлекусь — расскажу, как складывались мои отношения с этим трудным, неуравновешенным человеком.

Наши представления о мире складываются из собственных наблюдений и тех, что оставляют нам люди. Правда, не все остающееся от людей может соответствовать истине и приниматься за «чистую монету». Ведь правдивость и искренность зависит от многих нравственных начал в человеке, и чем больше нравственной ответственности, тем выше проба суждения или написанного. Уверен, что большая часть людей, знавшая Дубового, как начальника ОЛПа, определила его в разряд лагерных сатрапов-самодуров. Поступки выдавали в нем деспота с неограниченными правами — они и диктовались бытующим в ГУЛАГе произволом.