Женщины-террористки России. Бескорыстные убийцы - Олег Будницкий

— «Неизвестный»[156] приговаривается к смертной казни через повешение. «Неизвестная» приговаривается к смертной казни через повешение. Яков Лейкин приговаривается к каторжным работам на 10 лет.

Мы почувствовали себя так, как будто огромная тяжесть свалилась с наших плеч. Мы стали поздравлять Лейкина и прощаться с ним.

— Десять лет каторжных работ! — сказала я громко. — Вы и года не отбудете, как Россия будет свободна.

Судьи глядели с удивлением на наши оживленные лица, а один жандарм прошептал другому:

— Они, вероятно, не расслышали своего приговора.

Нас отвели назад в наши камеры.

«Это смертный приговор? — спрашивала я себя, оставшись одна. — Но почему на душе у меня так светло? Почему я не чувствую того, что случится через 24 часа?» — Я заглядывала в каждый уголок моей души, я прислушивалась к самым сокровенным ее движениям и мыслям, но не находила там признака смерти. Наконец, я забылась…

— Одевайтесь! Одевайтесь!

Этот голос сразу привел меня в сознание.

— Неужели прошло уже 24 часа? — невольно спросила я жандарма. — Который час?

— Шесть часов утра, — отвечал он.

«Несколько часов раньше или позже повесят меня, не все ли равно», — подумала я.

Солнце еще не всходило. А мне так хотелось увидеть солнце!

— Где это будет? — спросила я жандарма, но он смотрел на меня в смущении и не отвечал. Вдруг я вспомнила о письме, которое я приготовила для родителей; это было мое последнее слово к ним. Я оглянулась кругом. Никого не было, кроме этого жандарма.

— Послушайте, — сказала я ему. — Я не могу спокойно пойти на виселицу, не отослав этой записки моим родителям. Это последнее желание женщины, идущей на смерть, и вы не можете ей отказать. Кто бы вы ни были, у вас есть или были родители, и вы должны понять их горе.

Я вложила письмо в его руку. Он спрятал письмо и сказал:

— Хорошо, я отошлю его. Но сейчас я повезу вас не на место казни, а в тюрьму.

— Они там меня повесят, — уверяла я его.

Позже я узнала, что мои родные никогда не получали этого письма. Но, во всяком случае, он был славный, этот жандарм, потому что мысль о том, что мои родители получат мое последнее слово, придавала мне много бодрости, и я могла умереть спокойно.

В закрытой карете я была отвезена в городскую тюрьму.

— Я должна буду ждать здесь целый день, — думала я. День прошел быстро и наступила ночь. Я легла на койку, не раздеваясь. С тревогой прислушивалась я к шагам надзирателей в коридоре.

Медленно тянулись часы. Все время слышались шаги; часто они приближались к моей двери, но каждый раз проходили мимо. Наконец, я заснула.

Когда я проснулась, солнце было высоко. Необузданная радость жизни охватила меня. Я ощупывала свои руки и ноги, и счастливое сознание, что я жива, было сильнее смертного приговора, который висел надо мной. Каждый звук, который я могла уловить, радовал меня. Крошечный кусочек неба, который я видела сквозь решетку, притягивал меня к себе. Я прошлась по камере, и мои мечты унесли меня далеко от тюремных стен. Великое чувство любви к жизни, любви ко всему живущему все больше и больше вырастало во мне и побеждало смерть.

«Они повесят тебя сегодня ночью», — старалась я убедить себя, но эти слова казались мне бессмысленными. Они не могли победить во мне веру в жизнь, во все живущее. Мои тюремщики больше не раздражали меня. В моей душе не было больше ненависти к этим обманутым людям.

Целый день я находилась в этом состоянии, а к вечеру я снова стала готовиться к смерти и ждать. Шесть дней прошло таким образом в ожидании смерти.

На седьмой день послышался стук в стену. Мое сердце радостно забилось у меня есть сосед.

— Кто вы? — простучала я; и последовал ответ ясный, безошибочный:

— Шпайзман.

«Неужели? — воскликнула я, — он здесь, его еще не повесили?»

Вскоре мы были уже глубоко погружены в разговор. Выяснилось, что он провел все это время в военной тюрьме, и его только что перевезли сюда.

— Это последний день, — простучал он.

— Да, я уверена, — отвечала я.

Мы торопились поделиться друг с другом всеми мыслями и чувствами, всем, что мы пережили за годы нашей дружбы, которую не порвали ни тюрьма, ни изгнание.

— Я не хочу, чтобы ты умерла, — стучал Шпайзман. И чувство, глубоко скрытое до сих пор в душе его, в этот час смерти свободно выразилось словами.

Я не могла больше стоять у стены. Совершенно обессилев, я бросилась на койку. Час проходил за часом. Наступила ночь. В коридоре раздался необычный шум. Я удерживала дыхание и прижимала руки к сердцу. Я слышала, как открылась дверь соседней камеры. «Они пришли за Колей», — подумала я. Я прислушалась. Кто-то приблизился к моей двери.

— Прощай, моя любимая. Прощай, моя дорогая!

— Коля! Коля! — закричала я, но толстые стены заглушили мой слабый голос. Я прижалась в угол и слушала. Звук шагов становился все тише и тише и замер наконец. Я прислонилась к стене, через которую разговаривал Коля. Там его уже не было.

Кто-то осторожно открыл мою дверь и вошел в камеру. — «Наконец», — подумала я и, вскочив, повернулась лицом к моим палачам. Начинался рассвет, и маленькая лампочка, освещавшая мою камеру, едва мерцала в свете нарождавшегося дня. Начальник тюрьмы подошел и стал смотреть мне в лицо, не говоря ни слова. Было что-то злое в его взгляде. Я поняла, что он пришел с места казни. Он простоял так минут пять и вышел.

Я лежала с открытыми глазами на постели. Тюремные часы пробили десять. Дверь моей камеры широко распахнулась, и вошел какой-то чиновник.

— Я принес вам высочайшее помилование. Вам дарована жизнь, — сказал он и ушел.

Медленно проходили часы. Я лежала неподвижно на койке, стараясь постичь огромное значение этого факта. Но во мне образовалась внезапная пустота. Я ничего не ощущала в своей душе. Оборвалась нить моей внутренней жизни, и я тщетно старалась собрать утерянные концы.

Глава VI

Скоро началась моя новая жизнь, столь любезно подаренная мне царем. Меня вызвали в контору, и начальник тюрьмы предложил мне подписать бумагу, в которой значилось, что смертный приговор мне заменен пожизненной каторгой. Затем он объявил мне, что я буду закована в кандалы. Торжественное выражение его лица, с которым он мне сказал это, показалось мне смешным. Какое значение могут теперь иметь для меня кандалы?

Доктор осмотрел меня для проформы и заявил, что я «гожусь». Скоро все ножные и ручные кандалы, какие могли быть только найдены в огромной тюрьме, были принесены в контору и примерены на меня, но все оказались слишком велики и спадали с моих рук и ног. Наконец, начальник нашел выход из затруднительного положения: был вызван кузнец, мои кисти и щиколотки были измерены, и скоро новые кандалы были готовы. Не знаю, по ошибке или с умыслом, они были сделаны такими узкими, что на второй день мои руки распухли. Это причиняло мне мучительную боль. Я старалась изо всех сил скрыть это обстоятельство от начальника, так как была уверена, что кандалы были одеты по его личному желанию и мои страдания только доставили бы ему удовольствие.