Сталинские соколы. Возмездие с небес - Станислав Сапрыкин

К нам привезли пленного немецкого майора, сбитого в районе Витебска, его кажется, звали Ляйхт. Он оказался нашим «коллегой» штурмовиком, только летал на ФВ-190. Провозили майора по авиационным частям с воспитательной целью, показать, что немцы не такие уж «несбиваемые» асы. Собственно говоря, их никто и не боялся, даже молодые пилоты – не сорок первый…

Впервые я поймал себя на мысли, что так близко вижу противника. На штурмовках для меня немцы – это живые фигурки, разбегающиеся от Ила или ведущие по нам огонь. Их истребителей мы так близко не подпускаем. Я не понимал немецкого, вопросы задавали через переводчика. Немец, вел себя как человек обреченный, но с достоинством и без страха. Вглядываясь в его худощавое открытое лицо с волевым подбородком и прямым носом, я понял, что этот мужчина, приблизительно моих лет, не мифический враг, а такой же человек, как и мы все из плоти и крови, со своими принципами, привязанностями и мечтами. Наверняка дома его ждала семья. Если бы не война, он мог бы вести вполне размеренную спокойную жизнь, по выходным гулять с детьми и женой в парке, а получись нам встретиться в мирной жизни. Почему мы уступали им так долго небо и землю, они не полубоги, просто хорошие солдаты, дело не в них, в нас. Это мы не умели воевать, не умели планировать операции, не умели наладить взаимодействие между войсками, особенно по родам и видам, долго не было всеобщей связи, не говоря уж про локационные станции. А летчики наши не хуже. пилотажники, снайпера, и пехотинцы наши не хуже, и прочие рода войск, и героев не меньше. Но отсутствие знаний и опыта по взаимодействию, отсутствие связи выбивало из колеи, делая беспомощными до слез, заставляя отступать до сорок третьего, поливая поля кровью миллионов бойцов. Их стратеги были грамотней наших, образованней в военном деле. Теперь уж и наши закончили «фронтовые академии», научились. Лучше поздно, чем никогда, но жаль что поздно!

Я назначен командиром звена, Лысенко собирается отправить меня в академию в Чкалов и временно перевел в штаб полка, сейчас я больше занимаюсь обучением пополнения, отрабатываем слетанность в группе, боевых вылетов я пока не делаю. В учебные полеты Ваську не беру, она преданно, как собачка ждет меня на аэродроме.

После освобождения Бобруйска мне удалось несколько раз бывать в городе и осмотреть его. Путешествовал я с неразлучной Васькой, сидящей в уже порядком потрепанной противогазной сумке. Ее милая мордочка преданно и нежно смотрела на меня, что доставляло мне удовольствие и умиление. Я посетил Бобруйскую крепость, где немцы устроили концлагерь и действующую Никольскую церковь. На пороге собора меня остановил пожилой священник, вежливо попросив не заходить в храм с кошкой. Уважая правила, я не настаивал. Священник, настоятель собора, видя мое скромное поведение, пригласил меня к себе. Мы разговорились. Я дал понять батюшке, что не верующий, но и не коммунист, и воинствующим атеизмом не страдаю. Во что верить – дело каждого. Священника звали протоиерей Ярослав. Прощаясь, он спросил, не может ли часть помочь продуктами детям, бегающим в храм с соседних улиц и даже ближайших деревень. Многие из них лишились родителей, и пока власти определят их судьбу, надо было как-то помочь. Я пообещал переговорить с начальством, и действительно, полк смог организовать некоторую помощь. Я еще несколько еще раз встречался с отцом Ярославом передовая продукты для детей, и наши отношения, если не брать двойную разницу в возрасте, приобрели товарищеский характер, ну или походили на отношения отца с сыном. Не знаю почему, но я находил некоторое успокоение в разговорах с пожилым священником. Меня очень волновали домашние, ведь от семьи я давно не получал писем и не знал об их жизни с момента последнего отпуска. Я рассказал ему о себе, отец Ярослав оказался открытым человеком, уж не знаю почему, но я пользовался у него доверием и наши разговоры носили слишком откровенный характер. Услышь их посторонний, он бы не избежал осуждения, если не высшей меры, впрочем, как и я.

Он рассказал мне свою судьбу, неразрывно связанную с судьбой церкви. Он был настоятелем церкви в деревни Телуша. Видел, как закрывались белорусские храмы в двадцатых годах, а священники арестовывались и расстреливались, или ссылались. В тридцать пятом году дошла очередь и до батюшки Ярослава. Ему «повезло», он был осужден на пять лет, но остался жив и перед самой войной вернулся в Бобруйск. «Повезло» еще и потому, что срок получил до тридцать седьмого года, тогда как священники Минской епархии, арестованные позже, были расстреляны. Началась война. Немецкие оккупационные власти разрешили открыть храмы, рассчитывая получить поддержку местного населения. Приняв паству Никольского собора начал служить и Ярослав. Рядом с церковью немцы устроили военное кладбище. После освобождения Бобруйска от немцев священник ожидал, что его неминуемо постигнет расправа за организацию церковной жизни на оккупированной территории, но по его же словам – «Бог смиловался». Во время войны политика нашей власти в отношении церкви несколько поменялась. Конечно, о службах в войсках не могло быть и речи, любые проявления религиозности осуждались, но священников не репрессировали как раньше, церковь давала сбережения на военную технику, священникам разрешили молиться за победу над врагом и за павших воинов. Один раз я был свидетелем того, как поп благословлял партию новых самолетов перед отправкой их на фронт. После освобождения территорий, разрешенные немцами храмы не закрывались и церковные службы продолжались. Батюшка Ярослав мог служить и далее.

В одну из наших последних встреч священник хотел дать мне благословление. Я ответил, что не верующий.

– Меня, батюшка, коммунисты в свою веру не обратили и вы не сагитируете!

– А это ты зря – вздохнул старик. без веры человек пуст как трухлявое дерево, снаружи кажется крепким, а подует ветер и его поломает.

– Я на этой войне столько горя и смерти видел, одних близких товарищей человек двадцать потерял, не считая других однополчан. Как же я могу в Бога верить, если он такое кругом допускает.

– Э, милый человек, да ты еще всего горя не видел. Время страшное и война страшная, только все пройдет, а душа, душа она останется. И главное чтобы она не очерствела. Я вижу, ты человек неплохой. детям помог, вон и с кошкой покалеченной возишься уж какой второй год. Значит, душа у тебя еще жива, даст Бог и спасется! Пусть не веруешь, ты и дальше поступай милосердно, то чему суждено, оно сбудется.

– Я, батюшка, людей убиваю, и скольких убил, даже не ведаю, какое уж тут милосердие!

– Ты ведь не по своей прихоти воюешь. Ты – воин, кругом – война. Это, милок, от тебя не зависит, значит, тебе на роду написано хлебнуть воинской доли, не ты эту войну начал, не тебе ее и остановить! Душа конечно грех возьмет, но бог милостив, за воинский грех простит, ни в твоей это воле.