Тайная история Владимира Набокова - Андреа Питцер

В первые месяцы президентства Джонсона Уилсон ездил к Набокову в Монтрё. Эдмунд с Еленой погостили три дня: в первый поужинали с Верой и Владимиром, а на второй дали в честь хозяев праздничный обед. Происходившей из аристократического рода Елене казалось, что Владимир живет «словно князь при прежней власти». Апартаменты Набоковых были довольно скромными, но Уилсону, который никак не мог решить своих финансовых проблем, претила роскошь «Монтрё-Паласа».

С последней встречи Владимира и Эдмунда прошло семь лет. До поездки в Монтрё Уилсон жаловался одному из друзей, что Набоков «разобиделся» на него из-за «Лолиты». Однако восторженное принятие Уилсоном «Доктора Живаго» тоже сыграло свою роль. Все эти годы литераторы продолжали обмениваться письмами, но уже не так часто, как раньше. Набоков, круг общения которого в Монтрё неумолимо сужался, неоднократно первым нарушал затянувшееся молчание. Причем его послания порой звучали жалобно («ты меня совсем забыл»).

Возможно, именно тоска по былой дружбе заставила Набокова отбросить недоверие, которым он с годами проникся к литературным оценкам Уилсона. После долгих колебаний он принял решение, которое наверняка встревожило обоих, – за несколько месяцев до визита Уилсона в Монтрё отправить ему верстку «Онегина».

Но на те три дня, что Уилсон гостил в опустевшем по случаю межсезонья «Паласе», к ним с Набоковым словно бы вернулась давняя, ничем не замутненная дружба. Искрометные беседы, в том числе о достоинствах разных бритв, казалось, затмили собой и Ленина, и «Лолиту», и «Живаго», и медленное угасание двадцатичетырехлетней переписки.

Из последних книг Набокова Эдмунду не пришлась по вкусу «Лолита», зато понравился «Пнин», которого он называл «очень хорошим». Невозможно с точностью установить, был ли Уилсон на тот момент знаком с текстом «Бледного огня», потому что никаких его отзывов на роман в печати так и не появилось. Если нет, то это большая литературная потеря. Набоков исподволь наполнял свою безумную земблянскую сказку разговорами и спорами с Уилсоном, как будто вел тайный диалог, понять который мог один лишь Эдмунд.

Темы бритья, литературного вдохновения и А. Э. Хаусмана в «Бледном огне» – это прямое обыгрывание нескольких эссе из литературоведческого труда Уилсона (The Triple Thinkers – «Трижды мыслители»), который Набоков прочел и раскритиковал. Уилсон как-то сказал, что стихи Т. С. Элиота врезаются в память, а Набоков ответил, что в его памяти они не умещаются, – и вот в «Бледном огне» появляется девочка, которая не может справиться со «всхлипами поэзии» Элиота. Помешанного Кинбота студенты изображают «постоянно цитирующим Хаусмана», которого Набоков любил, а Уилсон критиковал за безликость.

Достойный поэт Джон Шейд из «Бледного огня», – это типичный американский литератор, прозябающий в тени Роберта Фроста. Набоков, тепло отзывавшийся о своем вымышленном стихотворце, когда-то сам делил аудиторию с Фростом, оказавшись на одном бостонском вечере в незавидном качестве новичка «на разогреве» у маэстро. Уилсон же презирал Фроста и за свою жизнь накопил поистине набоковский список оскорблений в адрес поэта, называя его «третьесортным писакой», «старым авантюристом» и «одним из самых напористых саморекламщиков в истории американской литературы».

В «Бледном огне» есть слова-перевертыши (spider, redips), взятые из стихотворения Уилсона «Щучий пруд» (The Pickerel Pond), в котором тоже вскользь упоминается Новая Земля. Прочитав эти стихи, Набоков отправил Уилсону несколько примеров собственных сочинений с подобной рифмовкой и палиндромами – в том числе red wop и powder, T. S. Eliot и toilest. А в «Бледном огне» он все три пары собрал в одном абзаце.

Насмешки равнодушных соседей заставляют Кинбота все глубже уходить в свои фантазии о прекрасной фантастической Зембле. Наряду с намеками на пережитые героем ужасы – по всей видимости, в первых, еще ленинских лагерях, которые не желал признавать Уилсон, Набоков вставил в роман отдельные моменты их литературных споров с Эдмундом. Это была своего рода приманка, призванная привлечь внимание друга, чтобы тот применил к книге свой пресловутый социальный подход. Но Уилсон так и не клюнул.

Больше двадцати лет он оставался равнодушным к тем граням творчества Набокова, которые, быть может, одному ему могли раскрыться во всей полноте. Если мы теперь вернемся к стихотворению «Холодильник проснулся», написанному Набоковым в 1941 году после Дня благодарения, который он провел в гостях у Эдмунда на заре их дружбы, нам нетрудно будет заглянуть в подтекст и увидеть нечто более трагичное, чем просто историю о трудяге-холодильнике. Эти стихи, явственно передающие отчаяние человека, который хочет, но не может быть услышанным, стали первым камнем в огород Уилсона. Однако Эдмунд и тогда, и впоследствии не замечал или неверно толковал самое главное: мертвые тела во льду, «трепещущее белое сердце», камеру пыток, упоминание о Новой Земле и мучительное бремя памяти обо всем этом.

Вместо того чтобы всмотреться в «Бледный огонь», Эдмунд Уилсон занялся анализом «Евгения Онегина». В первой же строке рецензии, появившейся в июле 1965 года на страницах The New York Review of Books, Уилсон заявляет, что затея Набокова его «несколько разочаровала», и уверяет, что дружеские отношения с автором не помешают ему сказать то, что он думает на самом деле. После чего не оставляет от книги камня на камне. Набоков «истязает и читателя, и себя». Хронический «недостаток здравого смысла» во всем проекте приводит Уилсона к заключению, что Набоков попытался соединить свои русскую и английскую сущности и потерпел неудачу.

Не переваривавший Фрейда, Набоков отнесся к психологическим штудиям друга с таким же презрением. Однако годом ранее он и сам устроил подобную порку одному из переводчиков «Онегина» («надо что-то делать… защитить беспомощного мертвого поэта»), и Уилсон воспользовался его желчностью как предлогом, чтобы применить набоковские методы против самого Набокова. Причем позволил себе перейти на личности – упоминал о том, что Набоков слабо владеет латынью, и цитировал их с Владимиром переписку.

Чтобы раскритиковать труд Набокова, вовсе не обязательно было выносить на всеобщее обозрение подробности частного общения с автором. Четырехтомник вышел больше года назад, и мнения о нем высказывали самые противоречивые. Одни беспощадно критиковали набоковский въедливый буквализм, другие отдавали должное подробнейшему комментарию. Но Уилсон поставил под вопрос владение автора русским языком – безумный поступок, от которого его тщетно отговаривали друзья.