Публикации на портале Rara Avis 2018-2019 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Всякий человек моего поколения и люди старше понимали эту шутку, отсылающую к поэме Горького, а, вернее, к сталинской фразе о ней. Произведение Горького я бы рекомендовал к прочтению. Многие считают его графоманским, но оно абсолютно мистическое песнопение. Его надо исполнять на негритянских похоронах в Орлеане: приплясывая и хохоча, шагая через весь город.
Однако, гораздо интереснее история с рецензией Сталина.
Следует начать с одного вечера, обозначив его датой, поскольку Набоков так велел начинать большие романы. Это 11 октября 1931 года.
Павел Басинский в своей биографии Горького цитирует слова Вячеслава Иванова, сына советского писателя Всеволода Иванова, который запомнил историю отца о том, что Горький был возмущён резолюцией Сталина на поэму «Девушка и Смерть», начертанной осенью 1931 года. Вот её точный текст: «Эта штука посильнее, чем „Фауст“ Гёте (любовь побеждает смерть) 11/Х-31 г.» Иванов: «Мой отец, говоривший об эпизоде с Горьким, утверждал решительно, что Горький был оскорблён. Сталин и Ворошилов были пьяны и валяли дурака»[220]. В воспоминании Иванова есть ещё фраза: «За неделю до отъезда Горького в Италию у него в гостях были Сталин и Ворошилов»[221]. Это показывает, с одной стороны, прихотливость памяти — Горький уехал в Италию несколько позже — 31 октября, а с другой — то, в каком положении находился писатель. Он курсировал между Италией и СССР, как маятник, понемногу замедляя ход и теряя самостоятельность. Наконец, он окончательно остановился и стал жить в своей золотой клетке.
При этом Сталину он был важен, как особенный инструмент в литературе (недаром Сталин норовил встретиться с Горьким в его последние дни. Но это отдельная история — так или иначе, на последней странице «Девушки и Смерти» появилась именно резолюция, а не простая пометка.
Меньше известно, что на следующем листе книги есть чернильная рецензия Ворошилова: «Я малограмотный, но думаю, что т. Сталин более чем правильно определил значение стихов М. Горького. От себя скажу, я люблю М. Горького как моего и моего класса писателя, который правильно определил наше поступательное движение. 11/X 31. Ворошилов». Чем-то это напоминает установившуюся потом практику решений Политбюро, когда документ путешествовал по столу между вождями, и каждый оставлял свои комментарии и подписи.
Обстоятельства этой записи в народном сознании сформировала картина художника Яр-Кравченко, которую иногда, удивительно ошибаясь, называют: «А. М. Горький читает 11 сентября 1931 года И. В. Сталину, В. М. Молотову и К. Е. Ворошилову свою сказку „Девушка и смерть“. (1941)». Меж тем, в названии картины нет никакой даты, даже этого странного сентября, непонятным образом тиражированного в Сети). В 1951 году даже вышла специальная брошюра, посвящённая этой картине[222].
Что там изображено? Полумрак, кабинет при свете низкой люстры (одни описатели говорят, что дело происходит в Горках, другие — что в особняке Рябушинского на Никитских воротах), слева сидит Молотов, справа Сталин, рядом с которым стоит Ворошилов. За Горьким, что патетически простирает руку вперёд, расположился сын писателя Максим. Легенда гласит, что Сталин, заказав себе копию для «Ближней дачи», велел фигуру сына Горького убрать, но возможности проверить это у меня нет, — дача в Кунцево до сих пор закрыта для публичного доступа. Существует и обратное исчезновение — в 1960 году всё тот же Яр-Кравченко вместе с художником Зарубиным, написал другую картину — «„Ответственность на вас!“. Встреча писателей на квартире у А. М. Горького в 1932 году». Там представлен весь цвет официально признанной советской литературы того времени — Алексей Толстой и Александр Фадеев, Валентин Катаев и Всеволод Иванов, Самуил Маршак и Корней Чуковский. Они узнаваемы — даже забытые ныне Сейфуллина, Малышкин и Панфёров. На этой картине, написанной через четыре года после XX съезда, мы наблюдаем удивительное зияние — там отсутствует Сталин. Но именно Сталин был главным гостем на этой встрече 26 октября 1932 года[223]. Леонид Леонов вспоминал о ней: «Встречался я со Сталиным, встречался… не раз… Картина есть у художника Яр-Кравченко, она сохранилась в литературном музее: в Рябушинском особняке, у Горького, Политбюро со Сталиным, и мы, писатели, человек пятнадцать. Там Горький и Сталин за столом, и Маленков, Молотов, Андреев, все сидят, а на первом месте кресло, а в кресле я сижу, молодой, приятный. Было дело… Это были страшные времена. И Ягода тоже был с нами, главный шеф Леопольда Авербаха, председателя РАППа… страшный человек был, такой бледный, маленького роста»[224]. Но на картине 1960 года власть, пришедшая к писателям поговорить — стушевалась, исчезла, пропала вовсе.
Но вернёмся на год ранее. Вечером 11 октября 1931 года родился мем (как теперь говорится), который пережил не только своего автора и всех при этом присутствовавших, но само царство. Он мгновенно стал известен, причём мудрый поэт Мандельштам сразу угадал в нём зловещие предзнаменования. Его жена вспоминала: «Читая какие-нибудь циничные, страшные или дикие высказывания, О. М. часто говорил: „Мы погибли“… Впервые он это произнес, показывая мне отзыв Сталина на сказку Горького: „Эта штука сильнее 'Фауста' Гёте. Любовь побеждает смерть“»[225].
Про вторую половину фразы ходила городская легенда, что Иосиф Виссарионович написал слово «любовь» без мягкого знака. В книге Бенедикта Сарнова «Наш советский новояз» мему посвящена специальная глава: «Это Сталин сказал (даже не сказал, а собственноручно написал) на титульном листе ранней и, по правде говоря, ничем не примечательной поэмы Горького „Девушка и Смерть“. Как и многие другие — такие же глубокомысленные — высказывания вождя, эта сталинская реплика, разумеется, тут же была объявлена новым откровением марксистско-ленинской эстетики, подхвачена всей мощной машиной советской пропаганды и надолго (тогда казалось, что навсегда) вошла в тезаурус советского новояза.
Поэма Горького немедленно была включена в школьные программы, и факсимильное воспроизведение сталинского отзыва красовалось в наших школьных учебниках. Слово «любовь» сталинской рукой было написано там без мягкого знака: „любов". В школе, где я учился, ходили слухи, что кто-то из озорников-старшеклассников нарочно сделал в этом слове такую же ошибку, а когда ему хотели снизить за это оценку, сослался на то, что „так у Сталина". И никто из учителей не посмел ему намекнуть, что, мол, квод лицет Йови, нон лицет корове. Хорошо еще, что не внесли соответствующее изменение в орфографию, объявив, что отныне
