Сын Толстого: рассказ о жизни Льва Львовича Толстого - Бен Хеллман
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Репин письмо прочет – вероятно, с удивлением.
Льву Толстому – сто лет
Уже к концу весны 1927 года Лев начинает подумывать о том, что ему, несмотря ни на что, лучше вернуться во Францию. Жить там все же легче и дешевле, чем в Америке. Но пока действует виза, он остается в Америке и снова приезжает в Париж лишь в декабре. В сочельник 1927 года, одинокий, уставший и истощенный, он сидит в гостиничном номере и пишет письмо Ките. Америки с него довольно, теперь он попробует найти хорошо оплачиваемую работу во Франции. «Поцелуй всех моих любимых детей» – так заканчивает он письмо.
Новое парижское знакомство – Сергей Михайлович, сын-подросток брата Михаила. Сергей так вспоминает образ дяди:
Он приближался к своему шестидесятилетию, но был худой, сильный и элегантный, походка гибкая и легкая. Со спины он казался моложе лет на двадцать, но морщинистое лицо отражало страсти, испепелявшие его безрассудно бурную жизнь.
Сергей становится свидетелем того, как Лев снова и снова поддается «дьявольской страсти к карточной игре», без гроша приходит в парижское казино Cercle Haussmann, одалживает у членов клуба и быстро уходит с таким же пустыми карманами. В мрачном письме Ките Лев открыто признает, что живет дурной жизнью.
Игромания вдохновляет Льва написать рассказ – возможно, первый после отъезда из России. «За Марину…» публикуется в «Иллюстрированной России» рядом с карандашным портретом Толстого. Богатый князь Тольский, художник и поэт, соблазняет Марину, жену своего доброго друга Молостова. В качестве изощренной мести Молостов решает сделать из Тольского игрока. План удается, и одержимый «этим самым ужасным смертоносным увлечением» Тольский дни и ночи напролет играет в баккара в парижских клубах. Все прочее теряет смысл; он прекращает работать, лишается квартиры, мастерской, всего. Лев точно знает, о чем пишет.
Невежество – столь же опаснейший «дьявол», как и страсть к игре, слышит Лев от художника Константина Коровина, который тоже живет в Париже. Эту мысль Лев развивает в эссе «Настроение», которое выходит в рижской газете «Сегодня». Лев сидит у открытого окна в гостинице напротив церкви Сен-Жермен-де-Пре и размышляет над загадкой России. Русский народ устал от старых ненавистных общественных форм, но, ведомый невежеством, попал в руки к политикам, которые не знают законов жизни и не понимают значения сотрудничества. Советские лидеры уже осознали, что избрали ошибочный путь, но остановиться не могут. Однако, обещает Лев, придет день, когда будет воссоздана новая Россия, со всеми гражданскими правами и свободами. Сейчас образцом для Льва становится Франция, а не Швеция или Америка. Здесь живут только добрые люди, здесь царят красота и вкус и принимаются правильные решения. И – самое главное – здесь минимум невежества.
Наступает важный для семьи Толстых год – 1928-й. Есть все основания ожидать, что столетие Толстого будет отмечено во всем мире. У Льва рождается блестящая идея: статуя Толстого в центре Парижа! Если он увлечет этой идеей знаменитого французского скульптора Поля Ландовски, проект наверняка осуществится. Но, увы, Ландовски занят другим, а финансовой поддержки Лев не получает, и от плана приходится отказаться. Памятник Толстому в Париже появится лишь в 1955 году. Армянско-французский скульптор Акоп Гюрджян установит статую в небольшом парке на окраине центра в месте, которое сегодня называются Square Tolstoï.
Однако позволить себе остаться незамеченным в юбилейных торжествах нельзя. Le Figaro печатает его статью La Russie avant et après Tolstoï («Россия до и после Толстого»), суть которой сводится к тому, что Толстой, дискредитируя императора, церковь и помещиков, оказал деструктивное влияние на развитие России. Обвинять Толстого в день его юбилея не слишком удачно, но после многих лет лишений и мытарств в высказываниях Льва об отце все чаще звучит неприязнь.
В остальном – молчание. Но раз во Франции предложения Льва отклика не находят, то стоит попытаться найти понимание в других краях. Может быть, «проклятая Америка», несмотря ни на что, даст больше, чем Париж? Там, по крайней мере, понимают важность того, что он сын Толстого. Лев устремляется на запад – еще раз.
Прибытие в Нью-Йорк на борту океанского лайнера De Grasse в июле 1928 года не остается незамеченным. Напротив, американская пресса трубит о возвращении в Америку Льва Толстого – младшего, который на сей раз прибыл в связи с грядущим юбилеем отца. Если публика пожелает, он может также изготавливать бюсты. Журналисту New York Times Лев загадочно сообщает, что у него есть и тайное поручение. Если таковое и было, то оно действительно осталось тайной.
Первое время Лев живет у знакомых. Потом он вынужден переехать в дешевый отель. Неделя в Terminal Hotel на углу 11-й авеню и 23-й улицы стоит семь долларов – половину суммы, которую приходилось выкладывать годом ранее. Но к этому нужно прибавить расходы на мастерскую. Быстро пишутся две статьи, готовые выйти в день юбилея, девятого сентября. Названия говорят сами за себя: «Толстой. Каким его видит сын» (New York Herald Tribune) и «Толстой дома: оценка спустя столетие и дань уважения забытой женщине» (The Baltimore Sun). В специальном выпуске рижской газеты «Сегодня» выходит статья «Кого мой отец любил больше всего». Более точным названием было бы «Кого я любил больше всего», поскольку статья являет собой высокопарное восхваление Софьи Андреевны, «удивительной женщины», которая во всех смыслах сделала Толстого счастливым. В редакции осторожно замечают, что далеко не все разделяют такую точку зрения. Иначе как понимать уход Толстого от жены? Лев объясняет это тем, что оба супруга придерживались того мнения, что права на художественные произведения Толстого должны остаться в семье, чему, однако, воспрепятствовал Чертков. Страдающий из-за необходимости скрывать злосчастное завещание Толстой и решил бросить все.
Американские юбилейные торжества проходят не так пышно, как Лев рассчитывал. Правда, имя Толстого упоминается в проповедях в некоторых церквях, отдельные газеты, например «Рассвет» в Чикаго и «Русский голос» в Нью-Йорке, выпускают специальные посвященные Толстому номера, русская диаспора Нью-Йорка организует два праздника: один советский, другой – устраиваемый «Русско-американским прогрессивным обществом». Среди активистов последнего – Давид Бурлюк, некогда близкий Маяковскому радикальный футурист, ныне довольный жизнью американец. В письме Бурлюк благодарит Льва за то, что тот, «как один из наиболее близких Толстому по крови и духу», согласился сотрудничать с ними. Но в действительности
