Московские тюрьмы - Алексей Мясников

И вот теперь я листаю показания каких-то официантов, метрдотеля, милиционеров, Уланова, Не было только того, с чего все началось: первого милицейского протокола и «телеги» на работу. И не случайно: их версии не совпадали ни между собой, ни с более устрашающей версией Уланова. Противоречивы показания опрошенных официантов и милиционеров. Заявляю Кудрявцеву протест против включения не расследованных материалов в дело, к которому они не имеют к тому же никакого отношения. Он отклоняет протест. Тогда требую подшить недостающие документы.

— Это вы можете потребовать на суде, — зевая, заявляет Кудрявцев. — Давайте заканчивать.

Что заканчивать, если следующий лист обухом по голове! Кровь ударила. Передо мной постановление о возбуждении уголовного дела по статье 17–190' на Омельченко Наталью Борисовну. Соучастие в преступлении. Тут же подписка о невыезде. Все это совсем недавно, дней 10 назад. Ах ты, подлец! Переворачиваю лист — другое постановление, тремя днями позже, кажется, от 22 декабря — обвинение Омельченко в преступлении по ст. 190', уже без смягчающего соучастия статьи 17-й.

— Что вы делаете, Игорь Анатольевич? Вы же прекрасно знаете — она ни при чем, это не тот человек. Как у вас рука поднялась?

Он улыбается:

— Читайте дальше.

— Она на свободе?

— Читайте, читайте.

— Если с ней что-нибудь случится, если арестуете…

— Стрелять будете?

— Нет, зубами перегрызу!

— У вас психология преступника! — рассердился Кудрявцев.

Следующее постановление, помеченное буквально вчерашним днем, 29 декабря, было о прекращении уголовного дела Омельченко с зачетом ее личности, не представляющей социальной опасности, и передаче дела в товарищеский суд.

Я еще не знал, что прописку Наташи на нашей площади признали недействительной, что ее силой выкинут из квартиры, что она уже без работы и не может устроиться, что врываются к ней в комнату участковый и пьяный Величко, но уже то, что я сейчас вычитал, поражало бессмысленной, озверелой жестокостью. Ненавидящими глазами смотрю в упор на Кудрявцева. Всякие попадались люди, иные крепко досаждали и, может, желали большего зла, но никого из них я не назвал бы врагом. И вот враг сидит передо мной. Ранняя седина в волнистой шевелюре, ореховые глаза, располагающая, на первый взгляд, почти интеллигентная внешность. Не Змей Горыныч, не Кащей, не гестаповец, а наш, советский. И враг. Подлый и страшный. Нацеленный только на зло. И страшен тем, что всесилен. Не тем, что лжив и беспощаден, что разбойничает, творит беззаконие, а тем, что делает это от имени закона, государственной власти. Личная подлость его многократно усилена мощью государственной машины. Огромное государство против слабой, ни в чем не повинной женщины. У государства много солдат, много танков, колючей проволоки, и атомных бомб, и никого оно так не боится, как тех, кого призвано защищать. Вся эта мощь росчерком пера подлого человека обрушивается и давит женщину, вина которой лишь в том, что она — моя жена.

Много откровений подарило мне чтение первого тома. У меня были друзья, и они были подарены мне вновь. У меня была жена, она осталась со мной. Это делало меня счастливым и за решеткой. Тюрьма не разлучила нас, а сблизила. И теперь, думаю, навек. Это умножает силы. Трусоватая нейтральность кое-кого из друзей и знакомых не огорчала, ибо в такой момент и нейтральность — мужество. Даже Гуревич теперь не огорчал. Скорее, мне было жаль его. Его предательство отравит мне несколько лет, а ему всю жизнь. Я знал Мишу и знаю, что в тюрьме мне будет легче, чем ему на воле. Нигде не будет он чист и свободен, никогда, до гробовой доски. О грязи, которую насобирал следователь среди величек и герасимовых, говорить не стоит. Такого добра у нас навалом, это не удивляет. Но то, что правосудие делает ставку на мразь, что не содеянным тобой, а собственной грязью изгаживает тебя, — с этим я еще не сталкивался. Слышал, читал, но самому изнутри, вот так лист за листом пройти через это — надо пройти, чтобы разглядеть их в упор. В циничной откровенности сфабрикованного дела — прямой вызов. Ответ на него может быть только один — борьба. Сосуществовать с этим нельзя. Кто-то должен быть стерт с лица земли. Либо человек, либо они — подлые вершители человеческих судеб.

Как ни торопил следователь, первый том занял весь день. Я не просматривал, а внимательно вглядывался в каждый лист своего дела, как в чудное зеркало. «Свет мой, зеркало, скажи, да всю правду доложи», и оно выкладывало обо всех без утайки. Было над чем подумать. Пришлось Кудрявцеву везти остальные тома на следующий день.

Во втором томе — все экземпляры «173 свидетельств» и «Встреч». В третьем — не инкриминированные, но подшитые к делу рассказы и «Голос из тьмы», первые машинописные экземпляры. Прочие экземпляры и рукописи, как сказал следователь, вошли в вещественные доказательства, которые он не потрудился доставить на ознакомление. Все погибло. Последний раз просматриваю свои детища. Задерживаю страницу и… невыносимо, как невыносимо матери, у которой отнимают детей. Ведь не то для нее главное, какими они уродились, а то, какие бы они ни были, они — часть ее самой и, может быть, лучшая часть, и не просто часть — в них смысл ее жизни. Так и у автора. Листаешь и думаешь, как вынашивалась каждая вещь, сколько муки и творческой радости в этих страницах. А незрелого, недоношенного больше всего жаль. Словно от сердца отрывают и в огонь. Корчится душа на распятии. И так безнадежно — в глазах черно. Хоть что-нибудь бы спасти, хоть лоскутки бы на память. Я знал, что имею право выписывать из материалов дела. За что хвататься? Что успею? Начинаю конспектировать «173 свидетельства». Кудрявцев лапу на лист:

— Нельзя.

— Имею право. Нарушаете процедуру.

Кривится угрожающе.

— Антисоветчину в камере распространять?

— Необходимо для защиты, — лихорадочно пишу, чтобы больше успеть.

Опять встревает:

— Не позволю все переписывать!

— Я конспектирую.

Хоть краткий, но вырвал-таки конспект криминальной статьи. Дает представление. Чувство пусть маленькой, но все же победы.

Фразу спасти — казалось невозможным, а тут приличный фрагмент, он еще обрастет и выживет — это ли не спасение. Единственный способ общения с ними — сопротивление. Только протест, сила на силу, способны заставить их уступить. И в тюремном логове, в пасти чудовища можно и нужно вести поединок — тогда только можно чего-то добиться. Иначе не выдюжить.

Давно уже следователь нетерпеливо подсовывает акт о закрытии дела. Пора кончать. Надо записать свои замечания и поставить подпись. Ввиду того — пишу, что, как выяснилось, следователь меня обманывал, некоторые мои показания были спровоцированы и потому ошибочны. Я отказываюсь от них. В ходе расследования имели место грубые нарушения уголовно-процессуального кодекса: угрозы, шантаж, наводящие вопросы, тенденциозное составление протоколов и подбор свидетелей. В деле отсутствует ряд принципиально важных документов, например заявление Омельченко о противоправном поведении следователя Воробьева и отказе ее от данных ему показаний, мое заявление прокурору Дзержинского района о процессуальных нарушениях по моему делу…