Книга Тьмы - Генри Олди

— А что — я? — рассмеялся он мелким смешком. — Я как в том анекдоте: возьму тяпку, зацеплюсь за край балкона и повисну.

«А Рудольф лазит по горам… то есть по ледникам, но ведь это одно и то же?» — тупо вспомнила Альбина.

На перила балкона присели два голубя, и один из них принялся громко ворковать.

— Какую тяпку? — спросила девушка. — Я не понимаю…

— Обыкновенную, садовую. Я же сказал — это из анекдота. Если он в меня вцепится, то я его — тяпкой, тяпкой!

— Так вы же оба упадете, — захлопала ресницами Альбина.

На этот раз Тихий развеселился по-настоящему.

— Да вы и впрямь устали, — сказал он, переведя дыхание. — В этом-то и весь анекдот.

— Все равно не понимаю… Откуда у меня возьмется тяпка?

— Ладно… — Тихий уже понял, что развеселить девушку будет непросто. Смехотерапия доступна не всем, и если сам он смог окончательно совладать со своим страхом, для воздействия на Альбину стоило поискать другие методы: — А валерьянка или пустырник у вас есть?

— Есть. Только она на меня уже не действует. Я же не знала, что может случиться такое, — по-детски жалко сообщила она. — А сильные транквилизаторы я не пью. Из принципа.

— Грустно… А что вообще у вас есть? Ну, к примеру, охотничий нож или просто большой, разделочный найдется?

Альбина на секунду задумалась, потом отрицательно покачала головой.

— Нет, большие ножи мне никогда не были нужны… Да я и боялась брать их в руки.

Она смутилась, словно чувствуя себя виноватой перед гостем за свою непредусмотрительность. Квартира, водосточная труба, теперь — нож…

«Бедный ребенок из благополучного мира…» — ласково посмотрел на нее Тихий.

— Ну хорошо, задание для двоечников: где у вас утюг? Уж он-то, думаю, найдется?

— Утюг? — поразилась Альбина. — Да. А что еще?

— Ничего. Хотя мне еще пригодилась бы швабра и… пожалуй, мне надо переодеться, хотя просить об этом я просто не осмелюсь.

— Ну почему же! — живо возразила Альбина, бросая взгляд в сторону шкафа, и тут смутилась по-настоящему: висящая там мужская одежда, спортивные брюки и свитер, принадлежали Рудольфу.

«А я и не подумал, что она может жить не одна, — ощутил неловкость Тихий. — Да, поотвык я от нормальных людей…»

«Руди… Как я ему все это объясню?» — ужаснулась Альбина, и по выражению ее лица Тихий понял, что невольно помог ей окончательно взять себя в руки — иначе вряд ли девушку стали бы волновать такие пустяки.

Человек может привыкнуть ко всему. К горю. К счастью. К чрезвычайным происшествиям и катастрофам. Как только первичный шок, вызванный страшным известием, прошел, для большинства жизнь вернулась в свою колею. Что же касается полковника Хорта, то ему и вовсе не требовалось ни к чему привыкать.

Больше всего на свете Хорт любил четкий порядок — не столько в узко бытовом смысле этого слова, сколько как желательный атрибут мироустройства в целом, и понимал он его прежде всего как то, что иерархичность в обществе должна быть разумной, а дисциплина — жесткой. Как в армии — если бы ее можно было очистить от занимающих высокие командные должности идиотов со связями и разнокалиберного жулья, кучкующегося вокруг распределения материальных ценностей. Кроме того, полковник любил себя и свою работу, и сложно сказать, что именно нравилось ему сильнее: и порядок, и работа, и он сам сливались в его собственном представлении в некую единую неразрывную систему. Порядок был для него таким же необходимым условием, как наличие воздуха, воды и пищи; работа помогала ему это условие создавать — мог ли он существовать без них? Поэтому-то полковник относился к своему делу с удивительной честностью и поэтому-то его уважали как принципиального и серьезного человека.

И все же полковник любил себя, а потому мечтал о большем. Кроме того, любовь к порядку опять-таки вынуждала его стремиться вверх — чем больше был чин, тем больше открывалось возможностей. Да и сама военная служба изначально давала установку на необходимость добиваться повышения в звании, и таким образом все три его привязанности создавали четвертую — любовь к той вершине, до которой Хорт однажды мог бы дотянуться.

«Но почему однажды? — как-то спросил он себя. — Почему не сейчас? Эпидемия — не хуже войны… Да нет, даже похлеще ее — это угроза не отдельной стране, а всему человечеству… Можно только посочувствовать тем, кто не понял этого сразу. Эпидемия, карантин… Скучно, господа военные? А все оттого, что мы не умеем широко мыслить… К счастью, не все, — продолжал рассуждать он. — Итак, надежные люди у меня имеются… Главное, чтобы меня не отстранили, прежде чем я сделаю первый ход. В нашем генералитете собрались отнюдь не гении, о современных политиках вообще помолчим. Итак, первым делом я обращаюсь напрямую к Президенту, предварительно оповестив при этом средства массовой информации. Тут стоит подумать, как привлечь к этому делу иностранцев… Когда о моем выступлении станет известно, когда я сам расставлю точки над „i“, скинуть меня уже никто не посмеет…»

Еще через пару минут речь была уже продумана, и полковник подошел к зеркалу, свысока глядя на свое отражение.

— Господин президент, — начал он репетицию, — я настаиваю на введении на территории всей страны чрезвычайного положения с предоставлением карантинной службе особых полномочий. Без этого мы не сможем предотвратить катастрофу. Обстановка крайне дестабилизирована, в городе паника, начались беспорядки и повальный грабеж. В столице митинги, к зданию правительства почти невозможно проехать. Так долго продолжаться не может. Если вы не поддержите мой план, вместо одного бедствия нам придется иметь дело сразу с двумя — нам придется унимать разбушевавшуюся толпу. — «А после такого заявления она еще как разбушуется!» — усмехнулся полковник и продолжил: — Если мы и в такой ситуации станем играть в демократию, страну захлестнет хаос и ни о какой серьезной борьбой с эпидемией не будет и речи — ее масштабы превзойдут все ожидания…

— …Я не люблю громких слов, но история со СПИДом должна была нас кое-чему научить. Под удар поставлено все человечество, — говорил он некоторое время спустя, вытянувшись перед президентом по струнке, а в прищуренных глазах его прыгал презрительный и высокомерный огонек. — В данном случае любая мягкость — не настоящий гуманизм, а преступление, ему противоположное. Надо проявлять гуманность по отношению к тем, кто еще жив, кто еще не заражен, а не к тем, чью участь уже решила болезнь. Пока возбудитель констрикторизма не выявлен, а посты за взятку пропускают из района кого попало, мы должны в любой момент ожидать появления констрикторов в столице. Только настоящая, строгая изоляция города — очага эпидемии — может несколько уменьшить угрозу. Нам не спастись без крайних, решительных мер…

— Так что же вы хотите, уничтожения больных людей? — не веря своим ушам, спросил его представитель высшей власти.

— Нет, всего лишь спасения еще здоровых.

На этот раз полковник Хорт улыбнулся уже намеренно, и усмешка его вышла жесткой и неприятной.

Он знал, что говорил.

Он знал, что президент никогда на это не согласится, но знал и то, что нормальные простые люди хотят жить. И еще он знал, что у входа его ждут журналисты и что вокруг ограды здания правительства уже собралась охваченная страхом толпа… И также он знал, что предлагаемый им выход и в самом деле может оказаться единственным.

— Но вы подумали, как мы будем выглядеть в глазах мирового сообщества?

— Разумеется, оно будет только благодарно своему спасителю. А все остальное — красивые, но пустые слова!

На окраине тоже слушали передачи, поэтому улочки, больше похожие на деревенские, пустовали, ставни и двери украшались массивными замками, и хозяева через щелку опасливо поглядывали на улицу настороженными глазами: не едет ли к ним по улице неторопливая беда? Даже нередких тут домашних животных трудно было отыскать: блеяли запертые в сараях козы, не топтали на лужайках редкую траву овцы, и, что выглядело почти загадочно, все кошки исчезли куда-то, сбежав из проклятого города, как крысы с корабля. Кстати, и самих крыс поубавилось, как утверждали хозяева особо затерроризированных этими серыми нахалами домов. Но люди оказались смелее, и, хоть и нечасто, то в том, то в другом доме хлопали двери, и кто-то, как правило, увешанный рюкзаками и сумками, устремлялся или в сторону леса, если сумка чуть ли не лопалась от втиснутых туда вещей, или, наоборот, к центру — тогда вся тара висела тощими тряпочками. Трусливо жались в будках сбитые с толку поведением хозяев сторожевые собаки. Одна из них, вопреки обыкновению, не подала голос, когда на одной из улиц появилась медленно движущаяся парочка: молодой парень с тяжелым подбородком и несколько скошенным носом и мужчина постарше с колюче торчащей во все стороны стрижкой «отросший нуль», одетый в клетчатую рубаху с закатанными рукавами.