Домой - Тони Моррисон

— Будь здесь ровно в десять утра, — сказал он. — И будь готова работать допоздна, если потребуется. И будь готова к неприятностям медицины: иногда кровь, иногда боль. Ты должна быть спокойной и твердой. Всегда. Если сможешь, все будет хорошо. Ты сможешь?

— Да, сэр. Я смогу. Конечно, смогу.

И смогла. Она все больше уважала доктора, глядя, сколько он помогает бедным людям, особенно женщинам и девушкам. Гораздо больше, чем зажиточные по соседству или в самой Атланте. Он был очень заботлив с пациентами, строго оберегал их секреты, кроме тех случаев, когда приходилось позвать другого врача для помощи в работе. Когда его старания не помогали и пациентке становилось все хуже, он отправлял ее в городскую благотворительную больницу. Когда случалось кто-то умирал, он давал деньги на похороны. Она полюбила свою работу: красивый дом, добрый доктор и жалованье — его никогда не пропускали и не урезали, как бывало у Бобби. Миссис Скотт она не видела. Ее полностью обслуживала Сара; она сказала, что хозяйка никогда не выходит из дома и немножечко пристрастилась к настойке опия. Жена доктора подолгу писала цветы акварелью и смотрела телевизор. Больше всего она любила шоу Милтона Берла и «Молодожены в медовый месяц». Пробовала «Я люблю Люси», но ей противен был Рики Рикардо, — и бросила.

Однажды, недели через две после начала, Си пришла в кабинет доктора Бо за полчаса до него. Ей всегда внушали благоговение забитые книжные полки. Сейчас она внимательно рассматривала медицинские книги, водя пальцем по корешкам: «Из ночи». Наверное, детектив, подумала она. «Уход великой расы», а за ней «Наследственность, раса и общество». Каким плохим и бесполезным было мое учение, подумала она и пообещала себе найти время и понять «евгенику». Она попала в хорошее, надежное место, и Сара стала ей семьей, подругой, наперсницей. Они всегда ели вместе, а иногда вместе готовили. Если в кухне было нестерпимо жарко, они ели во дворе под тентом, где пахло последней сиренью и через дорожку шмыгали ящерки.

Как-то особенно жарким днем, в первую неделю, Сара сказала:

— Пойдем в дом. Больно злые сегодня мухи. А у меня там еще белые дыни, надо съесть, пока не размякли.

На кухне Сара вынула из корзины три дыни. Она медленно погладила одну, потом другую и фыркнула:

— Мужчины.

Си подняла третью, погладила по лимонно-желтой кожуре и вставила палец в ямку, оставшуюся от стебля.

— Женщина. — Она засмеялась. — Эта — женщина.

— Аллилуйя, — Сара тихо засмеялась вместе с ней. — Самая сладкая.

— Самая сочная, — подхватила Си.

— Нет ароматней, чем девушка.

— Нет ее слаще.

Сара вытащила из ящика длинный острый нож и в предвкушении удовольствия разрезала девушку надвое.

Женщины очень любят поговорить со мной, когда у слышат мою фамилию. Мани? Хихикают и задают одни и те же вопросы: кто меня так назвал и правда ли. Или я сам придумал для важности. Или я картежник, или вор, или какой-нибудь такой жулик, и со мной надо держать ухо востро? Когда я говорю им свое прозвище, Банкир — так меня прозвали у нас в поселке, они хохочут и требуют денег. У тебя мои лежат. Отдавай! После этого болтовня без конца, и уже задружились, и когда болтовня выдохлась, опять те же шутки: Банкир, дай и мне сколько-нибудь. Слушай, предлагаю сделку, она тебе понравится.

По правде, кроме одной доброй в Лотусе да уличных девок в Кентукки, у меня было всего две нормальные женщины. Мне нравилась такая маленькая ломкая вещь у них внутри. Все равно, какой у нее характер, умная ли, красивая ли — у каждой внутри есть что-то непрочное. Как грудная косточка у птицы, такая, что ее хочешь. Маленькая вилочка, тоньше косточки, и сделана на живую нитку, так что мог бы прорвать ее пальцем, если бы захотел, но не делал этого. Хотел. Но знать, что она там есть, спрятана, — этого было достаточно.

А все изменила третья женщина. С ней эта вилочка пристроилась у меня в груди и там обосновалась. Это ее палец меня раззадоривал. Мы познакомились в чистке. Поздней осенью — когда об город плещется океан, кто бы мог ожидать? Трезвый как стеклышко, я дал ей мою армейскую форму и не мог отвести глаз от ее глаз. Наверное, выглядел дураком, но сам себя дураком не чувствовал. Я чувствовал себя, как будто пришел домой. Наконец-то. Я скитался. Не совсем бездомный, но почти. Пил, околачивался в музыкальных барах на Джексон-стрит, ночевал на диванах у собутыльников или на улице, тратил мои сорок три доллара армейского жалованья на игру в кости и в бильярдных. А когда они кончались, нанимался на поденную работу, пока не приходил новый чек. Понимал, что нуждаюсь в помощи, но ее не было. Без армейских приказов — подчиняешься им, хоть и ропщешь, — я остался на улице с ничем.

Точно помню, почему четыре дня не пил и надо было сдать одежду в чистку. Это из-за того утра, когда шел мимо моста. Там толпились люди, и стояла машина скорой помощи. Я подошел и увидел девочку на руках у фельдшера, ее рвало водой. Из носа текла кровь. Печаль обрушилась на меня копром. Желудок схватило, и от одной мысли о виски захотелось блевать. Я бросился прочь, дрожа, и ночевал на скамейках в парке, пока меня не прогнали полицейские. На четвертый день, когда увидел свое отражение в витрине, я не узнал себя. Какой-то грязный, жалкий тип. Он был похож на меня в снах, где я был один на поле боя. Нигде никого. Кругом тишина. Я иду, и ни души не видно. Тогда я и решил почиститься. К черту сны. Не хочу, чтобы корешам было за меня стыдно. Не хочу быть затравленным полоумным пьяницей. Поэтому, когда увидел в чистке эту женщину, я был весь открыт для нее. Если бы не это письмо, я и сейчас бы цеплялся за завязки ее передника. В душе моей не было у нее соперников, кроме коней, оторванной ступни и Исидры, дрожащей под моей ладонью.

Ты очень ошибаешься, если думаешь, что я подыскивал дом со сдобной бабенкой. Не так. Я обалдел от нее, захотел быть годным для нее. Неужели тебе это трудно понять? Раньше ты написала, будто я думал, что тот побитый мужчина в чикагском поезде выместит все на жене и ее отлупит дома. Неправда. Ничего такого я не думал. Я думал, что он ею гордится, но не хочет показывать другим мужчинам в поезде, что гордится. Не думаю, что ты много знаешь о любви.

И обо мне.

Актеры были намного приятнее актрис. По крайней мере, звали ее по имени и не ворчали, если костюм не очень хорошо сидел или был запачкан старым гримом. Женщины звали ее «девушка», например: «Где девушка?» или «Девушка, где моя банка ‘Понде’». И злились, когда волосы или парик не желали укладываться.

Лили возмущалась умеренно, потому что швея-костюмерша была финансовым повышением после работы уборщицей, к тому же она могла продемонстрировать мастерство, перенятое от матери: потайной шов обметочный, тамбурный, за иголку, петельный, стегальный. К тому же режиссер был вежлив с ней. За сезон он ставил два, иногда и три спектакля в студии «Скайлайт», а остальное время преподавал актерское мастерство. Так что, хоть и маленький был театр и бедный, жизнь бурлила в нем весь год, как в улье. Между спектаклями и после занятий кипели горячие споры, пот выступал на лбу мистера Стоуна и его учеников. Лили думала, что они возбуждаются сильнее, чем на сцене. Она невольно слушала эти споры, но не могла понять, зачем так сердиться, если дело не касается игры или того, как произносить реплику. Теперь, когда студия была закрыта, мистер Стоун арестован и она потеряла работу, стало ясно, что надо было слушать внимательно. Дело, видно, было в пьесе. Из-за нее начались сложности, потом пришли двое правительственных агентов в шляпах. Пьеса, на ее вкус, была не очень хорошая. Много разговоров, совсем мало действия, но не такая плохая, чтобы ее запретить. Определенно, не такая плохая, как та, что они до этого репетировали, но не могли получить разрешения на спектакль. Она называлась «Дело Моррисона», писателя по имени Альберт Мальц, если ее не обманывала память.

В химчистке Вонга «Небесный дворец» платили меньше, и не было чаевых от артистов. Зато работать днем было лучше, чем ходить в темноте из своей съемной комнатушки в театр и обратно. Лили стояла в гладильной, вспоминая недавнюю досаду, которая переросла в злость. Кипела она из-за недавнего разговора с риэлторшей. Экономя и разумно ведя хозяйство, она прибавила к тому, что оставили ей родители, и этого хватало на первый взнос за собственный дом, чтобы расстаться со съемной квартирой. Она обвела кружком объявление о красивом домике за пять тысяч долларов, и, хотя это было далеко от работы, она с радостью ездила бы в город из такого приятного района. Ее не беспокоили взгляды, которыми ее там провожали, — она знала, что одета опрятно, что волосы идеально распрямлены. Несколько раз прогулявшись по этому району, она обратилась к риэлтору. Когда она изложила свою цель и назвала два дома, выставленных на продажу, риэлторша улыбнулась и сказала: