Жены художников - Альфонс Доде

Короче говоря, ее строгий траур окончился свадьбой. Но она не отреклась от прежней славы и в замужестве более чем когда-либо казалась вдовой великого человека — она же отлично понимала, что именно в этом секрет ее обаяния для нового супруга. Будучи значительно старше и не желая, чтобы он это замечал, она выказывала ему снисходительное презрение, обидное сострадание, делая вид, будто втайне сожалеет о неравном браке. Однако это нисколько не обижало молодого мужа, напротив: он был глубоко убежден в превосходстве своей супруги и находил вполне естественным, что образ великого гения оставил неизгладимый след в ее сердце. Чтобы удерживать его в подчинении, она иногда перечитывала вместе с ним старые любовные письма, написанные покойным маэстро, когда тот ухаживал за ней. Этот возврат к прошлому молодил ее на пятнадцать лет, придавал ей уверенность. Упиваясь пылкими, восторженными дифирамбами страстных посланий, она вновь чувствовала себя красивой, любимой женщиной. Молодой супруг, не замечая, как она изменилась с тех пор, обожал ее, доверяясь вкусу своего предшественника, что почему-то льстило его тщеславию. Ему казалось, будто его нежным речам вторят пламенные мольбы знаменитого композитора, будто он наследует все прошлое этой великой любви.

Странная супружеская пара! Особенно любопытно было наблюдать за ними в обществе. Иногда мне приходилось встречать их в театре. Никто не узнал бы в ней ту робкую, застенчивую молодую женщину, которая некогда сопровождала маэстро, скромно теряясь в его гигантской тени. Теперь она восседала впереди, у барьера ложи, с гордо поднятой головой, привлекая к себе все взоры. Над ней как будто сиял ореол славы покойного мужа, имя которого шепотом повторяли вокруг не то с почтительным восхищением, не то с упреком. Новый супруг, с подобострастным выражением лица, точно преданный раб, сидя сзади нее, старался уловить каждый ее взгляд, предупредить каждое желание.

Странность их отношений была еще заметнее у них дома. Помню званый вечер, который они давали через год после свадьбы. Молодой хозяин суетился в толпе гостей, гордый и слегка озабоченный, что у них собралось столько народу. Жена держалась надменно, свысока, с меланхоличным видом и в тот вечер более чем когда-либо казалась безутешной вдовой великого человека. У нее была особая манера оглядываться на мужа через плечо, называя его «мой милый друг», и отдавать ему распоряжения по приему гостей таким тоном, будто он только на это и годился. Вокруг нее увивались старые друзья покойного композитора, свидетели его первых блистательных успехов, его борьбы, его триумфа. Она жеманилась с ними и сюсюкала, как маленькая девочка. Ведь они знали ее такой молодой! Почти все фамильярно называли ее просто по имени — Анаис. Это был как бы замкнутый кружок посвященных, и хозяин дома приближался к ним с опаской, почтительно выслушивая отзывы о своем предшественнике. Там вспоминали блестящие премьеры опер маэстро, сражения с критиками, которые он почти всегда выигрывал, его привычки, причуды, вспоминали, как во время работы он для вдохновения заставлял молодую жену сидеть рядом в бальном платье, с обнаженными плечами… «Помните, Анаис?» И Анаис вздыхала, смущенно краснея…

В те годы были созданы его лучшие лирические произведения, в частности знаменитый, полный страсти любовный дуэт из оперы «Савонарола», передающий красоту лунной ночи, благоухание роз, трели соловья. Кто-то из восторженных почитателей при общем благоговейном молчании сыграл дуэт в аранжировке для фортепьяно.

Когда отзвучали последние ноты, чувствительная дама разрыдалась.

— Это свыше моих сил, — лепетала она. — Я никогда не могла слушать это без слез.

Старые друзья маэстро, утешая опечаленную вдову, подходили один за другим, точно на похоронах, чтобы выразить ей соболезнование и с чувством пожать руку.

— Полноте, Анаис, мужайтесь, дорогая!

Забавнее всего, что новый супруг, стоя рядом с нею, взволнованный и растроганный, тоже принимал соболезнования, горячо пожимая всем руки.

— Какой талант! Какой гений! — восклицал он, прикладывая платок к глазам. Это было и смешно и трогательно.

Признания академического мундира

© Перевод А. Кулишер

Это утро сулило скульптору Гильярдену чудесный день.

Совсем недавно его избрали в академики, и сегодня ему предстояло обновить на торжественном объединенном заседании всех пяти академий свой академический мундир, роскошный мундир, расшитый гирляндами пальмовых ветвей, мундир, блиставший великолепием нового сукна и шелковистым узором цвета надежды. Вожделенный мундир лежал на кресле, широко раскинутый, словно дожидаясь, когда его наденут, и Гильярден, завязывая белый галстук, любовно посматривал на него. «Главное — не торопиться. Времени у меня предостаточно», — думал он.

Дело в том, что, сгорая от нетерпения, он начал одеваться на два часа раньше, чем следовало, а г-жа Гильярден, красавица, всегда тратившая на свой туалет чрезвычайно много времени, заявила ему, что уж в этот день она будет готова только к назначенному часу, «ни на минуту раньше… Вы меня поняли?»

Несчастный Гильярден! Чем заняться, как убить время?

«Пока что примерю мундир», — сказал он себе.

Бережно, будто касаясь тюля и кружев, он приподнял драгоценное одеяние и, с бесконечными предосторожностями облачившись в него, подошел к зеркалу.

Ах, какой милый человек смотрел на него! Какой приятный, свежеиспеченный академик: низенький, толстенький, довольный, улыбающийся, седоватый, с брюшком, с короткими ручками, движениям которых вышитые обшлага придавали какую-то неестественную, нарочитую важность!

Явно удовлетворенный своей наружностью, Гильярден расхаживал перед зеркалом, раскланивался, словно шествуя по залу заседаний, улыбался своим собратьям по искусству, принимал величественные позы. Но, как ни гордись своей особой, невозможно два часа простоять в парадной форме перед зеркалом. В конце концов наш академик устал и, боясь измять мундир, решил снять его и бережно положить на прежнее место. Сам он уселся напротив, по другую сторону камина, и, вытянув ноги, скрестив руки на парадном жилете, не спуская глаз с зеленого мундира, предался приятным размышлениям.

Как путешественник, достигший наконец цели своих странствий, любит вспоминать опасности и трудности пройденного пути, так Гильярден мысленно перебирал год за годом, свою жизнь с того дня, когда он впервые занялся ваянием в мастерской Жуфруа.[12] Тяжко дается начало тем, кто избрал эту проклятую профессию!.. Он вспоминал зимы в нетопленной комнате, ночи без сна, долгие хождения в поисках работы, глухую ярость, которую испытываешь, сознавая себя ничтожным, затерянным, безвестным в той огромной толпе, что теснит тебя, толкает, сбивает с ног, давит насмерть. И подумать только, что он сам, своими силами, не имея ни покровителей, ни состояния, сумел пробиться! Только благодаря своему таланту, милостивые государи!.. Запрокинув голову, полузакрыв глаза, предавшись сладостному созерцанию, почтенный г-н Гильярден вслух несколько раз повторил:

— Только благодаря своему таланту. Только благодаря своему та…

Его прервал чей-то громкий смех, сухой и дребезжащий-так смеются старики. Гильярден удивленно оглянулся. Он был один, совершенно один, с глазу на глаз со своим зеленым мундиром, распластанным против него, по другую сторону огня. И, однако, дерзкий смех не умолкал. А когда скульптор пригляделся поближе, ему стало казаться, что мундир уже не на том месте, куда он его положил, а сидит в кресле: фалды раздвинуты, рукава опираются о подлокотники, грудь приподымается, словно в ней трепетала жизнь.

Что за чудо! Мундир смеялся…

Да, это он, удивительный зеленый мундир, заливался неудержимым смехом, и смех колыхал его, сотрясал, подбрасывал, заставлял крючиться, взмахивать фалдами, время от времени прижимать оба рукава к бокам, как бы для того, чтобы унять вспышку веселости, буйной и сверхъестественной. А чей-то тоненький лукавый голосок между взрывами хохота пищал:

— Боже мой, боже мой! Сил больше нет смеяться! Сил больше нет смеяться!

— Черт возьми! Да кто же это наконец? — вытаращив глаза, спросил бедный академик.

Все тот же голосок еще более ехидно и лукаво пропищал:

— Да ведь это я, господин Гильярден, ваш расшитый пальмами мундир, я жду вас, чтобы отправиться вместе на заседание. Простите, что я так не вовремя прервал ваши размышления, но уж очень смешно было слушать, когда вы говорили о своем таланте. Я не в силах был сдержать себя… Скажите: неужели вы это всерьез? Неужели вы в самом деле думаете, что вашего таланта было достаточно, чтобы так быстро сделать карьеру, подняться так высоко, получить все, что вы имеете: почести, положение, славу, богатство?.. Неужели вы считаете это возможным, Гильярден? Загляните в себя, друг мой, прежде чем дать мне ответ, загляните поглубже. А теперь отвечайте! Видите? Вы не решаетесь.